превратил, в горы памперсов, потом грязной посуды, погасшего огня в постели и такой же холодной плите. На которой не готовили.
Все бралось из ресторанов. Еда оттуда и одноразовая посуда из ближайшего универсама. Быт прорастал удобными всякими современными штучками. Но космос в этот дом не возвращался.
Вроде все бегалось, росло, отдыхало, работало. Но кто-то властной рукой сорвал скафандры с этой семейной четы. И они стали дышать земными проблемами. А их была тьма. И одна глупее или злее другой.
Единственное, что он сделал для сына, то в день совершеннолетия шепнул ему на ухо тост.
— Никакого космоса нет! Врут.
Сын улыбнулся и пошел танцевать со своей подружкой.
И папаша вдруг ясно увидел, как на этих двоих глупых детских бошках — засветились скафандры. Вдруг. И это было! Было!
— Ты это видишь? — спросил он у жены.
— Опять…, — только и сказала она, увидев пустой стакан из-под вискаря.
Он тоже заметил что его стакан пуст.
Наполнил его немедленно, и уже громко, для всех за столом объявил тост.
— За космос! Что б он… был.
12 июня 2019, Белая тетрадь.
Страхи! Хи-хи!
Страх — клумба роста человеческой души. Душа рождается в поисках смыслов жизни — а это всегда страшно. Страх — главная сила как и в приобретении, так и в потери этой души. Страх движет всем. Здесь.
Так тонко и философически размышлял грустный русский интеллигент Константин Веревочкин, сидя на лавочке в сквере и глядя на красивую клумбу у своих ног.
Вот возьми и сорви он эти цветы все разом. И принеси домой любимой женщине. Она бы ему сразу все простила — и безденежье и неприкаянность его и безработицу.
Костя знал, что соверши он сейчас этот достаточно спорный подвиг — и все в его семейной жизни наладилось бы.
Но! Страх не давал! Да, да.
Этот самый страх сидел в кустах напротив и только ждал костиного такого огреха.
И тут же — раз! Откуда не возьмись общественность возмущенная, полиция, штрафы… Оказал сопротивление… Протокол! И пожалуйста, Костя так отчетливо представил себе позорную эту картину и сказал мысленно спасибо своему всегда бдящему его страху.
Все предательства на Земле от страха. Все ошибки, подлости — от него
Страх бессмертен. Его не убить в себе никак. Ни водкой ни любовью, разве что, когда так достанет его постоянное присутствие в этой жизни что махнешь на него рукой, еще и плюнешь. И уйдешь в загул «смелости» ненадолго. Совесть тебя пальчиком поманит и ты придешь к ней в покаянии. И тут же страх очередной рядышком присядет.
Бедным — страшно быть. Точно так же и богатым. Страху все равно, твой капитал. Он, как водица — просочится. И будет жить внутри черным глубоким озером.
Константин на лавке докуривал уже далеко не первую сигарету и вожделенно смотрел на красивенькие синенькие цветочки на этой самой клумбе. Они были мелкими, изящными какими-то сине-мохнатенькими. Ну просто очаровательные. И еще на клумбе были анютины глазки. И они смотрели на Костю, будто читая его желания, крайне недовольные. Чувствовали будто покусительство на свою красоту.
Но страх сидел в кустах, и Костя понял, что он не даст ему совершить этот сомнительный подвиг.
И тут, прямо на клумбу вступила грозно и смело нога в кроссовке. Синие цветочки разом перекочевали в руку хилого нескладехи подростка. Он снял свою бейсболку и сунул туда охапку мелких синих, пополам с Анютиными глазками. И держа бейсболку за козырек приподнес девушке своей в голеньком каком-то сарафане. Она засмеялась громко и весело.
Она поцеловала дохляка в щечку. И они уже втроем с бейсболкой пошли по бульвару.
От их смеха Страх исчез из кустов.
— Ну, я дурак — подумал о себе Костя, глядя вслед парочке. И я бы мог так, в бейсболке придти с цветочками, с повинной.
— Нет, не мог! — сказал из кустов страх. Он сидел на соседней лавке, закинув ногу на ногу, и не сводил с Константина глаз. Хотя выглядел он как средних лет мужчина, просто читающий газету.
12 июня 2019, Белая тетрадь.
Не о чем говорить
Она все целовала его в щеки, с любовью так, по-прошлому, сердечно и долго.
— Нет, этого не может быть. Неужто это ты, господи, я даже не знала, что так люблю тебя. Так соскучилась.
Он было оторопел от такого к себе отношения, но тут же вспомнилась эта её манера из провинциального, почти деревенского прошлого.
Он смотрел на неё уже со страхом и некоторым любопытством. И даже возмущением.
Что она себе позволяла. Это толстая тетка в несуразного покроя юбке, коротко стриженая и пепельно-седая голова ее оказалась у него на фрачной груди.
Он стоял в растерянности и не знал, что с этим делать. Ему сразу стало неловка за неё.
Чистое посмешище. Уж не провокация ли завистников подсунуть ему здесь, на фестивале, ему, призеру, этот укол прошлым. И надо сказать, у них получилось.
Он оконфузился, но его выручила его умница жена. Она легко подошла холеной своей походкой, взяла толстуху за руку и его тоже. И подняла все это вверх на публику.
И тут же была овация. Никто ничего не понял. Но жест удачи понятен был всем. Они так и ушли со сцены взявшись за руки.
Потом руки распались, его окружили журналисты и пошлая рутина фестивальная.
Утром, когда он с трудом открыл глаза в прокуренном номере отеля, он сразу вспомнил стриженую круглую голову у себя на груди. И он резко встал с диванчика и вышел на балкон.
Внизу плескалось море. Вставало солнце. Было тихо, красиво, умиротворенно. Он стал рассматривать редких прохожих внизу. Всё это был рабочий люд. Из местных кафе.
Уборщики мыли — кто окна, кто тротуар у своей лавки. Все выглядело убедительно и надежно.
Ему опять вспомнилась милая стриженая макушка.
— Приснилось. Этого не могло быть. Похожесть явная. Кто-то из почитательниц. Их тьма теперь.
Он докурил сигарету и стрельнул окурком вниз. Уборщик с укоризной глянул на него.
Была. Это была она. Такой искренности, безлукавия и открытости он не наблюдал ни в ком последние лет сорок.
Но как она — и вдруг здесь. В Европе. Это казалось невозможным.
Единственное, что она хорошо умела делать в жизни — мыть посуду. И вообще, что намыть, начистить до сиятельности — было её любимым делом. Все, что попадалось под ее чистые добрые руки делалось сиятельным и
