пользовались, как цитатами великих людей.
И дети её, давно ставшие взрослыми, иногда пользовались ими. Самая популярная у старшего — «грязи нет, есть только химическая формула», звучала ей в назидание, когда ему было лень вымыть посуду или снять, наконец, заношенные джинсы.
Сколько она знала и помнила, Борис всегда был непререкаемым для всех авторитетом. Врач-психиатр, умница, аскет, он мог сделать карьеру. Но он ушел из профессии, не стал защищать никаких диссертаций, потому что честно признавался всем — никто ничего, кроме явных заблуждений, не привнес в эту науку. Он просто стал читать лекции студентам, на которые сбегался весь институт. Лекции были настолько необычными, что как-то незаметно он получил признание в своем истинном призвании — беседовать о непостижимом царстве человеческой души.
Она, как и всякая студентка, была влюблена в него, романчика не получилось. Получилась дружба. Особенно укрепилась, когда он женился. Вздохнувши, сообщил: «Женюсь на любви к себе».
И это было мудрым решением.
Она уехала в другой город. Поначалу они перезванивались.
Но листались годы. Забывались подробности. Но вот главное что-то осталось. Потому что главное когда-то случилось, она поняла не сразу.
Еще во время панихиды, она нечаянно увидела прямого сухонького старика. С тяжелой красивой тростью. Он стоял чуть поодаль, чуть в сторонке и, как ей показалось, смотрел на нее.
Но панихидная суета отвлекла внимание. Странно, что и на панихиде тоже суета, подумалось ей.
Подходили к ней люди, говорили слова. Но все же понимали, что мало печали в том, что человек уходит в таком почтеннейшем возрасте. И в душе скорее всего даже завидовали. Сто лет!
Она равнодушно принимала соболезнования, и почему-то вспомнила мужчину с тростью, и стала искать его среди рассаживающихся в автобус гостей.
И она увидела его. Он все еще не мог преодолеть расстояние до неё. Он приволакивал ногу, и тяжело опирался на трость. Впрочем, это ему помогало мало. Она в мгновение успела рассмотреть на нем то, роскошное черное пальто, любимое ею в прошлом. Оно теперь казалось серым. А может и не казалось, и было таким. Но самым нелепым и странным ударом по глазам были шнурки от башмаков. На одном из них шнурок был совсем развязан и, с каждым тяжелым шагом, развевался как змейка.
Жалость, любовь к нему обрушились на неё так внезапно, что она, впервые за эти скорбные дни, наконец заплакала. Она вдруг в этом грязном, беспризорном шнурке увидела прежнюю неразрывную канатную связь. Этот человек, она поняла в это мгновение, образовал всю её жизнь, подарил ей особый уровень в этой жизни, открыл ей глаза на новый какой-то ракурс, вне пошлости этой самой жизни. Он как нашептал ей, о возможной отдельности, указал ей старт возможностей в другую жизнь. Своим присутствием, строгим и умным присутствием, он как бы уверил её, что пора… Она не осознавала тогда четко, что такое это «пора». Но, по совпадению, или уж от желания «утереть ему, такому умному» нос, написался её первый рассказ. А потом и понеслась её новая жизнь, в прекрасный её Ренессанс.
И сейчас, глядя на его порхающие своевольно шнурки, она вдруг рванула к этому старику — вдруг испугалась, что он наступит на шнурок, символ флага капитуляции какой-то перед жизнью. Наступит и упадет. И тогда уже ничего невозможно будет исправить.
Она подбежала к нему, и не обняв, не поздоровавшись, встала на колено и быстро-быстро, накрепко завязала шнурки.
На руках почувствовала засохшую колючую грязь.
Убедившись в надежности узла, она выпрямилась и обняла его, старого и родного.
На пальцах своих она ощутила нечистоту замызганных шнурков. Блеснули перед ней его живые, ироничные, и чуть виноватые глаза.
Он был смущен чуть её порывом. А она, отряхивая испачканное пальто и ладошки, хотела достать платок, чтобы протереть руки. Но вспомнила «Грязи нет — есть химическая формула».
И это стало вдруг явной правдой. Она обняла его еще раз искренне. Без всяких обид, брезгливости и страхов.
20 марта 2017, бестетрадные.
Гламур
Она поднималась босиком к высокому обрыву над рекой.
В легком кисейном балахоне, в немыслимого фасона шляпе, поля которой, казалось, вот зацепят деревья, мимо которых она проходила.
Солнце уже закатывалось над рекой. И делало воду в ней то ли золотой, то ли ржавой.
Ветерок вольно гулял под белым балахоном. Босые ноги согревала остывающая вечерняя земля.
На плече у неё висела большая холщовая сумка. Раздутая, беременная в ней кладью.
Пели птицы, промычала где-то корова. И казалось она одинокой в этом сожженном за лето солнцем большаке.
Вот и обрыв. Она взошла по тропинке, прошла до самого навислого края её. Глянула вниз.
Река равнодушно плыла себе внизу. Ей вдруг подумалось:
«Сколько живности всякой несет она в себе эта река. Нянчит. Оберегает. И никому не показывает. Скрывает от людского взгляда. Тоже робеет перед людьми за свои тайны».
Лена вздохнула. И тут же сказала сама себе:
— Лена, не вздыхай! Она может позволить себе тайную жизнь. И ты — тоже. Ты здесь одна-одинешенька. Таинствуй. Или кричи. Ей всё равно. Реке все равно, небу все равно. Лесу все равно. Ребята, родные мои! Я пришла попрощаться! Ау-у-у-у!
Она бросила холстину пузатую на выжженную траву и села сама. Загорелое лицо её сморщилось в улыбке.
Елена Ивановна была штучка столичная. Богатая, и очень знаменитой фамилии в определенных кругах. То ли муж, то ли она сама достигла всех «благ» — никто из местных деревенских не знал. Но ненавидели, не любили её сильно. За непонятность.
Она приезжала каждый год в свой, купленный когда-то здесь домик, и жила до конца августа. Уже много лет. Никто к ней не наведывался, и общалась она только с бабой Маней, у которой была корова. И она покупала у нее жбан парного молока. Иногда творог. Домик приезжей стоял на самом отшибе. Садик при нем давно вымер, засохли смородинные кусты. Но хозяйку это мало трогало. Она целыми днями лежала во дворике, или гуляла до леса. Что удивляло всех — в лес не заходила никогда.
Добредя до первого дерева, быстро сворачивала к реке. К обрыву. И сидела там подолгу, глядя на воду.
«Странная старуха», — дивились местные, но не приставали с вопросами по своему обыкновению, побаивались необычности во взгляде Елены. Взгляд этот останавливал любой вопрос, любое приближение к ней.
Все отступились. Бабы с интересом рассматривали её наряды, которые она вывешивала после стирки во дворике. Платья были непомерно широкими, раздувались на ветру как паруса.
