будет выбирать цветы достойные дворничихи, и при этом очень стараться угодить, представить, какой икебане она порадуется, Пал Палыч не поверил бы.
Впрочем, слово «икебана» вряд ли было из лексиконных запасов Алевтины. Там больше была в почете нецензурная лексика. Которой она с утра громко и ясно обкладывала наглых туристов, перебравшую молодежь, писавшую на углы, чужих заблудших котов.
Своих же, дворовых, всех узнавала по хвостам и мордам. Прикармливала и охраняла от злой местной детворы.
Она была хозяйкой двух дворов, и не стеснялась напомнить об этом любому, претендовавшему на власть ее территории. Доставалось даже начальству, которые, правда редко, делали проверку на этой самой территории.
Алевтина тут же забрасывала их кирпичами претензий по отсутствию инвентаря и прочих недочетов.
И только благодаря её грубостям и колючей лексике, зимой во дворе только у них рыжели на снегу тропки, посыпанные песком. Ведро с которым стояло тут же у дворницкой и после снегопада она сразу же обновляла песочные проходы.
Но даже замечая её старания и усилия навести и поддерживать чистоту и порядок, Алевтина раздражала всех жильцов своей какой-то коровостью, швабристостью и косноязычием. Она говорила невнятно, недоговаривала окончания слов и многие звуки просто проглатывала. Удавался ей только мат.
А поскольку Пал Палыч был профессором русской словесности, он убегал от возможного контакта с дворничихой, как от летящего на него пушечного снаряда.
А вот сегодня стоял в цветочном магазине и выбирал ей цветы. В благодарность за спасенный ею в ночи автомобиль.
Она случайно выглянула в окно своей кухни, курила и заметила мужиков в капюшонах, которые пытались открыть его машину. Сигнализация на осторожные действия преступников не среагировала.
Но тут же среагировала на Алевтинин мат из окна.
Верещали дурным голосом обе разом. Воры махнули через ворота, Пал Палыч выскочил в плаще в трусах, отключил сигнализацию. Но Алевтинин ор нельзя было отключить никаким пультом.
Впрочем на этот раз Пал Палыч терпелив был. И даже успел вставить в гневный монолог дворничихи свое фр. «мерси».
Вышли еще во двор разбуженные соседи. Повозмущались, ощупали дотошно осмотрели каждый свою машину. И, успокоенные, ушли спать. Завтра ведь всем на работу. Но раньше всех встала Алевтина.
И громко, не стесняясь, уже рассказывала кому-то о ночном происшествии.
Пал Палычу очень хотелось купить розы. Он по жизни обожал эти цветы. Но вспомнив плоско-гневное лицо Алевтины он не увидел сочетания.
Видя, как он мучается с выбором, продавец спросил:
— Маме, девушке, жене, дочери? Какой цветок напоминает ваша жена?
— Дворничихе, русскую печь, — признался Пал Павлович.
— Такая же большая, горячая очень, и грозная, — улыбнулся он в уточнении. — В благодарность.
— Тогда лучше денежку. Культурно, в конвертике. Дворники наличными любят.
Пал Палыч отрицательно отнесся к этому совету.
Ему подумалось вдруг, что Алевтина действительно похожа статью и лицом на русскую печку. Грозная широкая, и с открытым зевом за заслонкой она, хоть и пугала его в детстве своим трещавшим огненным нутром, но он- то знал, что она, печка эта, защитит тепло, накормит пирогами и хлебом. И даже намоет в своем чреве всю семью бабушки. Как оно и было в его послевоенном детстве.
Да, Алевтина абсолютно напоминала ему эту громадную крепость русской печки.
Пал Палыч, уже не удивляясь, купил ведро, всё что было в магазине, ромашек. И понес дворничихе.
Прежде чем позвонить в её дверь, он вытащил и хотел положить денюжку на белый с желтым сноп цветов, но не стал.
И дальше он поступил совсем странно. Услышав шаги Алевтины за дверью, он дунул вниз по лестнице и затаился внизу.
Услышав удивленный мат, выполненный в восхищенной мажорной тональности, Пал Палыч понял, что Алевтина очень довольна. С ромашками он угадал. Он был доволен. И рад за себя, что очень вовремя вспомнил о русской печке, которая была в его детстве.
13 июня 2019, Белая тетрадь.
Божья корова
Она с детства слышала от матери «корова», и, чтобы не обиделась, добавлялось со вздохом сожаления — «Божия».
Вроде получалось не так обидно. И она не обижалась. Корова и корова. У неё красивые скорбные глаза и она умеет вздыхать. Так глубоко и печально, создавая уверенность, что знает о своей коровьей участи.
А почему маленькое насекомое в веселый горошек люди назвали коровой тоже — непостижимая тайна бытия. Да!
Но все эти колкости и обидные клички едва вспоминались. И только с улыбкой и любовью.
Сегодня никто не окликал ни по имени ни по прозвищу.
Иногда обзывали «дамой» Уж лучше бы коровой. Откуда дама, почему дама. Еще одна тайна мрачного этого города с его белыми ночами и мрачными деревянными жителями.
Город украшал по настоящему только декор из приезжих. Шумных, эмоциональных, чернобровых и узкоглазых людей. Которым в голову не пришло бы называть ее словом дама. Они просто не знали его.
А вот низко-низко поклониться, как соседке, согнуться в почтении ее достойному возрасту — она принимала эту вежливость иноземцев даже с некоторой благодарностью и коротким удивлением.
Так и проскочила она от коровы — к даме, ничего не поняв в отношении к себе. Его просто не было.
От нее всегда что-то хотели, а когда получали, исчезали. И спасибо им за такое отношение — думалось ей. По крайней мере, без лукавства.
Она давно преподавала в университете, жила рядом с ним, и всё было рядом. Все открыточное пространство города жило в ее высоком окне в эркере. И она могла видеть эту красоту повседневно.
Да, город был. Но людей в нем она не встретила. Вымороченные умом, не простые, не умеющие похохотать всласть; сдержанные и ленивые на любовь во всяком её проявлении. Такими были местные горожане. И были у них плохие зубы, с детства бледный цвет лица и блеклое, но длинное и искусственно выученное высокомерие. Оно было блеклым и некрасивым, как растение, выросшее без солнца, в бетонном подвале или погребе.
И ароматом погреба были пропитаны и мысли и желания, и творчество местных псевдоаристократов. Гнилое здесь было все, и ненастоящее, кроме реки.
Её конечно не сковали, оформили как в гроб в гранит. Она живая, настоящая, была угрозой для фиктивных безжизненных обитателей. И обязательность её прорыва на свободу была очевидной. Когда-нибудь накроет сильным своим напором. И смоет, как мы по утрам, в унитаз, то есть в нее. Всё вернет, выплюнет.
Такие мысли и выжидательность глобальных перемен присутствовали в ней всегда. Но она не высказывала своих суждений никому и никогда.
Когда кто-то толкал ее
