«Завела, завела!» – с радостным смехом подтвердила Алла Сергеевна.
Узнав о ее приезде, с визитом к ней примчался Колюня. Она приняла его, провела на кухню, вернула «Доктора Живаго» и с инфарктной прямотой объявила, что не сможет с ним больше встречаться, потому что у нее теперь другой мужчина. Новости более жестокой и сногсшибательной трудно было себе вообразить, и оглушенный Колюня негромко и неловко удалился, так и не успев воззвать к тещиному сочувствию. Все вышло на удивление честно и буднично. Потом, позже, отмахиваясь от тени укоризны, она нехотя упрекнет себя в неблагодарности, бессердечии, отсутствии прощальной чуткости, одновременно оправдываясь тем, что само присутствие Колюни рядом с плодом Сашкиной любви требовало немедленно отвергнуть его претензии на ее душу и тело.
Прошли две с лишним недели, а она по-прежнему откладывала аборт, словно ожидая, что чей-то громкий голос объявит за нее: «Решено, рожаем!». Осмелевший Масик пускал во все стороны корни, пока она вдруг не спохватилась: «Что я делаю! Ведь он уже большой, ему будет так больно!»
Срок ее к тому времени достиг полных восьми недель, и чтобы избегнуть бесплатного и малогуманного права на выскабливание, ей пришлось с приватной щедростью договариваться со специалистом вакуумной аспирации, в чьи квалифицированные руки она, поплакав накануне, наконец, отдалась. Во второй раз отказав своему лону в плодоношении, она легла в ненавистное кресло и, пережив циничное вмешательство, встала с него скорбная и онемевшая.
Совершенно жуткая, укоризненная пустота образовалась в ней, словно вместе с плодом из нее аспирировали душу. Ей на работу названивал Сашка, но поскольку из-за своего неведения жил он вчерашним днем, то его слова вместе с внезапно возникавшим у нее раздражением не представлялись ей в тот момент целебными, а потому она велела отвечать, что ее нет на работе. Сама она позвонила Алику, который сообщил, что у него «глухо, как в танке» и посоветовал не торопиться. Возвращаться и без того не хотелось, и она так бы и маялась под гнетом прерванного материнства, если бы на ее счастье к ней за вечерними платьями не обратились три клиентки – жены местных партийных работников. Сам факт обращения косвенно свидетельствовал о Колюниной порядочности, которая, даже ужаленная смертельной обидой, не позволила себе дискредитировать Алечку. Или не успела, и клиентки, прознав про ее непорядочность, вот-вот откажутся от заказа – переживала она. Но нет, в положенный срок с ней церемонно рассчитались и осыпали отборными, лестными похвалами. Помнится, от укуса зубастой укоризны она решила, что обязательно позвонит Колюне и попросит прощения. Но не позвонила.
Сашка продолжал донимать ее звонками, и однажды она ответила ему. Говорила спокойно, ласково и сдержанно, удивляясь тому, что меньше всего ей сейчас хотелось бы очутиться с ним в постели. Велела не беспокоиться и не впутывать в их отношения Нинку, ни кого-либо из местных.
В дополнение к щедро оплаченной услуге балагур в резиновых перчатках внятно и толково расписал ей восстановительный курс, из которого следовало избегать мужских домогательств в течение полутора месяцев. Кроме того, за отдельную плату эскулап снабдил ее полугодовым запасом противозачаточных таблеток, искать которые в аптеках того времени было бесполезно.
Следующие полтора месяца Алла Сергеевна, как и было предписано, провела дома, радуясь отсутствию Сашки, которому она, будь он рядом, обязательно позволила бы прежде времени жалеть и зализывать ее медоточивую рану со всеми вытекающими из нее последствиями. Выждав положенный срок, она вооружила коллектив инструкциями и отправилась в Москву, где и оказалась в начале сентября, не заметив, между прочим, что прибыла в совершенно другой город.
Разумеется, она была в курсе событий, особо обратив внимание на сообщение о роспуске компартии. Она тут же подумала о Колюне: вот ведь как бывает – такой незаурядный человек старался, карабкался на вершину, а когда добрался, то нашел там разбитое корыто. А предисловием к находке стал ее разрыв с ним – чем не повод заподозрить ее в расчетливой проницательности? Она даже хотела ему позвонить и откреститься от своих бесчеловечных способностей, но не позвонила.
Первый, кто связался с ней в Москве, был Алик.
«Ну, ты где пропадаешь? – звенела возбужденная мембрана. – Ты в курсе? Ну, мать, теперь мы такие дела завернем!» – ликовала трубка.
«Что, есть заказы?» – приготовилась радоваться Алла Сергеевна.
«Пока нет, но будут. Готовься! Извини, некогда!» – и Алик, дав маршальским жезлом трубки отбой, побежал укреплять позиции.
Поздно вечером из автомата позвонил Сашка и обрушил на нее лавину застоявшихся чувств.
«Так приезжай!» – позвала она.
«Ну, ты же понимаешь!» – многозначительно отвечал Сашка.
Договорились встретиться на следующий день.
«Ну, почему так долго? Я здесь весь извелся без тебя!» – влетев в прихожую, обхватил он ее горячими нетерпеливыми руками, намереваясь тут же избавить ее от трусиков. Она осадила его пыл, провела на кухню и сообщила про аборт.
«Но я же был осторожен! – с саморазоблачительной торопливостью воскликнул он и, спохватившись, пригорюнился: – Зачем ты это сделала?»
«Затем, милый Санечка, – ответила она, – что детей на голом месте не заводят, а у нас с тобой сплошное голое место: ни кола, ни двора!»
Он понял намек и сник.
«И еще, – добавила она, – сидеть тебе теперь, дружок, на резиновой диете!»
В самом деле, ей больше не нужны случайности и, прописав в добавление к таблеткам скафандр, она оградит себя двойной предосторожностью. К тому же, накинув на него резиновую узду, она помимо воспитательных целей умерит, сделает регулируемым его неистовство. Теперь она сама будет решать, когда и насколько отпустить вожжи.
«Не обижайся, Санечка, так надо!» – сказала она, трогая его за локоть.
«Я понимаю! – виновато посмотрел он на нее и попытался быть решительным: – Если хочешь, я завтра же подам на развод и перееду к тебе!»
«И что это даст?» – вскинула она красивые, умные, тонкие брови.
А в самом деле, что? Почему она не захотела, чтобы он это сделал?
Алла Сергеевна откинулась в кресле, прикрыла глаза и слепым пятном света с зеленоватой бахромой отделилась от Татьяниных страданий. Да, не захотела, и до сих пор не может себе объяснить, почему. Возможно потому что, жалея его, не имела намерения сгонять с насиженного места, лишать налаженного быта, толкать на войну с женой, тем более что пропиской он ее все равно бы не обеспечил. Или, может, почувствовала в нем некую обременительную перемену, грозящую помешать ее планам. Может, боялась, что на дне чемоданов он привезет вирус нытья и заразные микробы запоздалых сожалений. Вполне возможно, что имела место бессознательная месть – женская месть самцу, своим бездействием обрекающему на смерть ее детенышей. А может, оттого что они никогда не жили как муж и жена, и к тому времени, когда это стало возможно, ее вполне устраивали свободные, как у них с Колюней отношения. Она повзрослела и, судя по всему, гораздо безнадежнее, чем он.
Как бы там ни было, но именно в тот памятный сентябрьский день она, сверившись с невидимыми звездами, внесла поправку в их курс, отчего они заплыли, в конце концов, туда, где они сейчас.
А как же отношения, в которых даже завтрак имел бы животворное значение, как же любовь?
«А что любовь? Ну да, любовь осталась, но не та, что прежде, не самоотверженная, нет, уже нет. И хорошо, что я это пусть и поздно, но поняла. В тот день я лишь хотела узнать, что он думает предпринять, чтобы сменить мой статус провинциальной любовницы на звание московской жены. Со времени нашего воссоединения прошло уже три с лишним месяца – достаточный срок, чтобы даже в самой глупой голове возник вразумительный план.
«Что ты собираешься делать, чтобы у нас в Москве был свой угол? Или мы так и будем мотаться с квартиры на квартиру?» – собиралась я задать ему законный вопрос, но вместо этого неожиданно для себя спросила о том, о чем давно хотела спросить:
«Кстати, как у тебя с женой? Вопросами не донимает? Не интересуется, почему ты с ней не спишь?»
И правда, как ему удавалось блюсти воздержание? Собственно говоря, тут и думать было нечего: либо его жена безнадежно фригидна, либо, что более вероятно, он тайком от меня исправно исполнял супружеские обязанности.
Будь он не так смущен моим прохладным приемом, он бы уловил в моем тоне ехидство и, может даже, услышал бы далекую (пока далекую) угрозу. Заметно покраснев, Сашка выдавил:
«Да нет! Все в порядке! Я болезнь себе придумал!»
«И хуже выдумать не мог!» – рассмеялась я, собираясь язвительно поинтересоваться, не заразна ли его болезнь. Но передумала и не съязвила.
«Ну, и ладно! – смотрела я на него, улыбаясь. – Пусть спит! А что ему остается? Ведь я сама запретила ему говорить о разводе, сама загнала его в двусмысленное положение. Это даже хорошо, что он слаб и без моего позволения не решается на разрыв. Но тогда он мне врет и делит меня с женой!»
