Собственно говоря, выход был (роскошный выход!), но за ним надо было ехать на родину.
При всей ее занятости дела оставляли ей достаточно времени, чтобы приглядываясь и прислушиваясь к настоящему, набрасывать эскизы обозримого будущего. В поезде или дома перед сном она давала волю разочарованию, в сердцах выносила Сашку за скобки и подставляла вместо него некую безликую личность, из особых примет которой ее интересовала только одна – московская прописка. Именно этой отмычки не хватало ей, чтобы вскрыть крепостные ворота столицы. Воспаленное воображение опускалось до кощунства и предписывало бросить Сашку при первой же возможности.
«Среди миллионов московских мужиков не найти одного приличного?! Да это просто смешно!» – пеняло оно ей.
«Да где же его искать-то? На автобусной остановке, что ли?» – оправдывались снабженцы.
«Да хоть бы и на остановке! – горячилось воображение. – А еще есть метро, театры, кино, магазины, библиотеки, наконец!»
«Да там же одни идиоты!» – пытались увильнуть снабженцы.
«Приличный идиот с пропиской – это как раз то, что нам нужно!»
«Но…»
«Никаких но! Ищите!» – рявкало воображение.
«Есть!» – склонялись снабженцы.
Некто плоский и хвастливый, как чистый лист бумаги, завершал дискуссию: «Да мы тебе, Алка, жениха в сто раз лучше найдем! Не то, что этот никчемный бл. дун!»
С тем она и засыпала, чтобы проснувшись, вспомнить и поморщиться:
«Ну, не знаю, не знаю…»
Одно она знала точно: если бы у нее была прописка, она открыла бы в Москве собственное ателье. Алик сказал, что теперь можно все. Все, что не запрещено.
15
Накануне Нового года они поссорились. Повод, по которому это случилось, теперь уже забыт, но можно предположить, что спичкой чиркнул Сашка – ему определенно не понравилось, что дела настоятельно требовали ее домой, в то время как он, видите ли, размечтался провести новогоднюю ночь с ней. Интересно, как он это себе представлял?
Вот что она помнит точно, так это слово, брошенное в него впервые:
«Никогда не думала, что буду твоей любовницей! Не женой, а любовницей!»
Фу, какое противное, гадкое слово! Но оно было сказано, и стало частью ее словарного гардероба, и она примеряла его потом на себя при всяком удобном случае. Слово, как удивительное универсальное платье меняло под действием настроения силуэт и оттенки: могло переливаться нарядными концертными блестками, отдавать серой мышиной скукой, мешковато по-детски морщиться, дразнить кокетливыми складочками, до вожделения облегать, пыхтеть черной, как сажа злостью, превращаться в мятый байковый халат, висеть унизительной сиротской робой.
«Действительно – кто я тебе? Всего лишь любовница!» – говорила она, когда хотела его позлить и когда уже ничего не хотела.
Однако чаще всего слово становилось плащом-невидимкой и укладывало ее в кровать, где он утешал ее наивным детским лепетом, посмеяться над которым мешали лишь деликатные голые обстоятельства:
«Ты и только ты моя жена! – бубнил он. – Единственная и вечная!»
Когда тон платья сгущался до угрожающе-вороненого, он угрюмо отвечал:
«Но ведь я же тебе все время предлагаю: давай уедем домой! Там у тебя будет все!»
Она молчала, а он, принимая ее молчание за колебание, давал волю фантазии и в лучших традициях соцреализма лепил перед ее прикрытыми в досаде глазами монолитную композицию их будущей жизни, и жар его убеждения запекшейся радужной глазурью застывал на квартире, машине, даче и скульптурах двоих детей – мальчика и девочки.
«Кстати, – перебивал он сам себя, – если бы у меня тогда родилась дочь, я бы назвал ее Аллой!»
Пользуясь этим беспочвенным отступлением, вернемся на пару слов в их первый вечер, когда он среди прочих потерь обнаружил одну, вполне восполнимую.
«Где мой кулон?» – спросил он, целуя занятое другим кулоном место.
«Там же, где и все остальное…» – ровным бесстрастным голосом ответила она.
«И мои письма тоже?» – полуутвердительно произнес он.
«Тоже…» – равнодушно ответила она, невольно вспомнив лихорадочную, безжалостную торопливость, с которой пихала их в печь, а затем рукой, испачканной в саже, подносила к ним спичку, ожидая, когда та догорит до самых ногтей, чтобы поджечь следующую, а за ней еще одну – письма не желали разгораться. Как смотрела, отстранясь, на объятые пламенем бумажные мосты, на то, как весело и ярко пылали пропитанные горючим его страсти белые прокладки межстрочного пространства с ароматом только им известных подробностей. Как корчился в огне ломкий силуэт ее нежной подростковой хрупкости и становился чадом молочный запах ее тела. Как вспыхивали шелка ее наивных стыдливых открытий и никем не поколебленной невинности. Как вздувалось буграми огненных язв святое исступление их сердец, и вскипала любовная испарина их обессиленных тел. Как превращались в невесомую золу его хорошие, искренние, невыдуманные слова про душистый пряный запах ее волос, глубокие безмятежные омуты глаз, пугливые и стыдливые ресницы, теплую, нежную, свежую кожу и легкие воздушные поцелуи…
«А я твои сохранил…» – со смесью укора и гордости сообщил он.
«Да ну! – удивленно откликнулась она и тут же насторожилась: – Где же ты их прячешь? Жена не найдет?»
«Не найдет. Они у отца в гараже…»
«Тогда отец найдет, а я не хочу!» – вдруг дошло до нее, что лучшая часть ее души вынуждена воровато прятаться в бензиновых парах, задыхаясь летом от жары и промерзая зимой до синих косточек-строчек.
«Не волнуйся, он знает…» – обронил Сашка.
Через две недели он, сняв с нее чужой кулон, обручился с ее шейкой симпатичным аквамарином, наказав никогда его не снимать.
«Вот они, мужики: воруют деньги у семьи, чтобы порадовать любовницу!» – подумала она тогда, и мысль ее наглядно соответствовала началу того женского возраста, где все мужики – сволочи.
«Так вот!» – продолжал Сашка, не ведая, каким раздражением отдаются в ней его провинциальные фантазии. И чем больше он увлекался, тем сильнее ей хотелось вынести его за скобки. Действительно, зачем ей эта безнадежно хромоногая опора?
Она встретила Новый год в компании Нинки, ее мужа и их друзей. И хотя количество выпитого и градус веселья проделали изрядные бреши в броне ее скрытности, она так и не призналась Нинке, что живет с Сашкой. Да, у нее есть мужчина в Москве. Да, москвич. Георгием зовут. Познакомились в Публичной библиотеке. Работает в НИИ. Нормальный парень. Говорит, что любит. Да, вроде, любит. Нет, точно любит! Замуж? Да, предлагал, но она пока не хочет. Что хочет? То же, что и все – убедиться хочет, проверить хочет, полюбить хочет! Посмотрим, посмотрим, посмотрим…
На второй день девяносто второго года власть коварным иноземным приемом отправила страну в другое измерение. Отпустила вожжи цен, торговли и прочих монополий – иначе говоря, велела населению не мешать ей и зарабатывать, кто чем может. «Хорошо, пусть, ладно!» – согласилось невзыскательное население, особо довольное тем, что может теперь свободно гнать самогон. Оказалось, что одни не умели ничего, другие умели торговать, третьи – воровать, четвертые – убивать, у нее же получалось одевать. И не ее вина, что ветер перемен оказался ветром вертепа, а евразийская цивилизация перешла в разряд сослагательного хлама. Ко всему можно привыкнуть: если, например, каждый год переводить время на час вперед, то можно поменять день на ночь и жить валетом к остальному миру.
Наступила эпоха перепродаж с ее похожими на дикие ульи ларьками и экономикой, в которой пчел было больше, чем меда. Назовут ли ее великой или позорной зависит от тех, на чьем содержании находится история страны. Не хотелось бы судить, хорошо это или плохо: просто мы так живем. В Европе, например, живут по-другому. В мире есть место и здоровой, радостной, в солнечных бликах реке, и хмурому, больному дождевой оспой водоему.
Между прочим, это даже хорошо, что она оказалась в тот момент дома – будь она в Москве, ей пришлось бы срочно туда отправиться. Около трех недель она потратила на то, чтобы приспособиться к беде, спасти остатки отощавших кооперативных средств и обратить их в скромные материальные запасы и наличную валюту. После чего, распихав доллары по кармашкам элегантных, сшитых ими же самими поясов и спрятав их у себя на талии, отправилась с компаньонкой в жужжащую Москву на закупки. Не забыла она и про новый запас противозачаточных таблеток.
Две недели они носились по столице, свозя купленные материал и фурнитуру на квартиру. Не желая показывать Сашку подруге, в приеме она ему отказала, за что терпеливо выслушивала по вечерам его телефонные, подогретые недовольством жалобы. «Ты что, от жены в ванной прячешься?» – удивленная его нескромной откровенностью, спросила она его как-то со смешком. Оказалось, у друга. Да, выпил немного. А чем еще прикажешь лечить тоску?
Вы думаете, она осталась без работы? Ничуть ни бывало! Нищая, подавляющая часть населения никогда не была у нее в клиентах. Уже к середине февраля (а может, к концу января или началу марта – какая разница: ведь здесь пишется не история экономической конъюнктуры, а история разочарования) осторожный спрос подтвердился. Что ни говорите, а ее ремесло верное – на все времена и режимы, от восхода до заката, от колыбели до могилы, от пеленок до савана!
