Глава восемнадцатая
Они некоторое время метались во дворах, путались в проулках, пока не оказались на улице, куда не долетали звуки погрома. Шли среди пешеходов, стараясь уйти подальше от злосчастного места, где ревущий бычий череп превращал людей в неистовых животных. Девушка была стройной, высокой, в розовом восточном платке, в длинном пальто, из-под которого виднелись джинсовые брюки. Ее большие, оленьи глаза мерцали черными слезами.
– Они убили Ахмеда, – сказала она, останавливаясь, читая на табличке название улицы и номер дома.
– Могли и тебя убить. – Серж растирал болевшую от удара скулу.
– Зачем ты это сделал? – спросила она.
– Что?
– Спас меня.
– А что я должен был делать?
– Ты же русский.
– А ты кто?
– Я кабардинка.
– Нам повезло обоим.
Она вынула из кармана мобильный телефон, набрала номер и, отвернувшись от Сержа, стала говорить на своем языке, жалобное, гневное, упрекающее. Спрятала телефон.
– Останься со мной, пока за мной не приедут.
– Здесь, на морозе?
– Пойдем в кафе.
– У меня нет денег.
– У меня есть.
Они зашли в стекляшку с неоновой надписью: «Привет», где можно было, не раздеваясь, выпить кофе и съесть бутерброд.
– Они убили Ахмеда, как убили Али и Алхана, – сказала она, не притрагиваясь к еде.
– Кто они?
– Русские. Они убивают кавказцев.
– Я не убивал кавказцев.
– Ты не настоящий русский.
– Как тебя зовут?
– Зара. А тебя?
– Серж.
И они замолчали. Серж смотрел на молодую женщину, которую ударом бури бросило к нему, и они оба, случайно уцелевшие среди этой бури, некоторое время останутся рядом, чтобы потом расстаться и больше никогда, до скончания дней, не встретиться в этом бурлящем мире. Ему не нужно знать о ее судьбе, об этих черных слезных глазах, в которых переливаются ненависть, страх и горе. И ей не нужны его рассказы о бесконечных потрясениях и погонях, в которых иссякают физические и духовные силы и открывается тусклая пустота.
У нее зазвонил телефон. Она быстро ответила, и среди незнакомых слов Серж понял одно – «Привет», название кафе. Через минуту у их столика возник молодой мужчина в круглой меховой шапочке, с черной бородкой и горбатым носом. Быстро, страстно оглядел Зару. Перевел жгучий, недоверчивый взгляд на Сержа.
– Он меня спас. Он русский, – сказала Зара.
– Где Ахмед? – спросил мужчина.
– Его убили. А он меня спас. – Зара кивнула на Сержа.
– Пойдем отсюда.
Мужчина достал визитную карточку с какой-то зеленой эмблемой. Протянул Сержу:
– Если понадобится, звони. Помогу. – Он с силой поднял со стула женщину и быстро ее увел. Серж сквозь стекло видел, как они садятся в дорогую машину.
Он остался сидеть, не торопясь покидать теплую стекляшку. Думал о своем странном уделе переходить из одного несчастья в другое. Словно кто-то неведомый преподает ему один урок за другим, ведет от одной беды к другой. Будто мир, в котором он живет, состоит из множества комнат, и неведомый поводырь переводит его из комнаты в комнату, показывая, что в них невозможно жить. В этом мире невозможно жить, настолько он страшен и уродлив. Но при этом поводырь продолжает его водить, продлевает его жизнь, словно где-то находится потаенная комната, приспособленная для бытия, не захваченная злом, не подвластная злобному карлику.
Он знал, что важен поводырю. Поводырь затрачивает на него свое время и силы. И не этот ли безымянный водитель обнаружил себя в камере смертников, где Серж, прикованный цепью, тосковал в предчувствии казни – и вдруг пережил соседство с безмолвным, бестелесным существом, которое наутро спасло его от гильотины, выхватило из-под отточенных лезвий.
Он попытался ощутить присутствие этого существа. Прислушался к своему дыханию, к стучащему сердцу, к окружающему пространству. Но вокруг люди ели бутерброды, жевали сосиски. Двое наливали в пластмассовые стаканчики водку. Продавщица считала деньги. За стеклом мерцала зимняя улица. Существо не обнаруживало себя среди обыденных обстоятельств. Это было не то место, где оно обитало. Но местом, где оно могло обитать, была церковь. Это был дом, построенный людьми для того, чтобы существо приходило туда и люди могли с ним общаться. И он решил пойти в церковь и ощутить присутствие существа, спросить у таинственного поводыря, в чем смысл их бесконечных блужданий.
Церковь он нашел недалеко от Тверского бульвара, заглядевшись на вечернее зеленоватое небо, в котором едва ощутимо веяло весной. Красные пятна солнца на голых липах, оранжевые полосы света на церковной стене, червонное золото узорных крестов – все тихо пламенело, куда-то плыло, томило изможденную душу возможным блаженством.
Он вошел в церковь, в полутемное, улетавшее ввысь пространство, и почувствовал, что здесь хорошо. Было тепло тем душистым мягким теплом, какое струится от русской печки. Сумрак был живой, бархатный, лишь местами, зеленые и красные, горели лампады, и свечи, как одуванчики, слабо трепетали, отражаясь в подсвечниках. Было не людно. Оставалось много пустого места на каменном полу. Люди кланялись и крестились, когда невидимый хор вдруг сгущал свой золотой и тягучий звук, и Сержу казалось, что сейчас внесут большое, наполненное медом блюдо.
Хор замолкал, и священник начинал громко и гулко читать лежащую перед ним книгу. Серж не понимал древний язык, но певучие, чудесно-таинственные слова уверяли в существовании иного мира, куда можно попасть, если задержать дыхание, остановить на мгновение сердце, сосредоточить помыслы на чем-нибудь прекрасном и добром, быть может, на мамином черном, в алых розах, платке. Лица священника не было видно, только темно-фиолетовое, в серебре, облачение, часть золотой бороды, и слышался его рокочущий, облетавший храм голос.
Серж стал в стороне, у стены, где на лавочке сидели две уставшие стоять старушки. Чуть приоткрытая дверь вела в соседнее, должно быть хозяйственное, помещение. Пахло сладкой смолой, цветочной клумбой, теплым воском и какими-то пряностями, будто открыли невидимую шкатулку с восточными лакомствами.
– Батюшка у нас больно хороший, сердечный, – говорила подруге старушка, негромко, но так, чтобы и Серж ее слышал. – Я ему говорю: «Отец Иннокентий, какое нам всем от вас утешение. Дай вам Бог здоровья». А он говорит: «Грешите меньше, и исповедь ваша будет легка. А то исповедуешь вас, и хоть в больницу ложись».
– А как же, – отвечала другая старушка, – батюшка все наши грехи на себя берет. Его Господь за наши грехи станет спрашивать.
Сержу было хорошо и спокойно. Божественная сущность не обнаруживала себя, как это было в час смертельной тоски. Но что-то теплое, дивное, родное витало в храме, словно где-то здесь незримо присутствовали мама и бабушка.
Священнику помогал служитель, тощий, с острым «журавлиным» носом, казавшийся Сержу птицей. Две худые высокие женщины, в черных, до пола платьях, в черных платках, обходили подсвечники, убирали прогоревшие свечи. Их изможденные одинаковые лица говорили о постной жизни и каких-то перенесенных несчастьях. Серж слушал пение, голос священника, шепот старушек, и среди всех икон ближе к нему висела большая икона с золотистыми полями, на которой несколькими ярусами, один над другим, стояло множество святых, мужчин и женщин, с золотыми нимбами, в разноцветных одеждах. Икона напоминала коробку, в которой размещалась коллекция бабочек, и каждая была неповторима, в своем драгоценном наряде, со своим волшебным орнаментом.
Серж смотрел на икону, которая была похожа на золотые врата, перед которыми стоял сонм привратников, и ему хотелось пройти сквозь их ряды, отворить врата и пойти в неведомую, манящую страну.
Священник повернулся, отвлекаясь от книги. Огладил золотую бороду, словно выжимал из нее лучистый свет, и по этому жесту, по сияющей бороде и величавому лицу Серж узнал отца Иннокентия, того, что присутствовал на его программе «Планетарий». Обрадовался, устремился было к нему. Но остался на месте. Он дождется окончания службы, подойдет к отцу Иннокентию, напомнит о себе. И спросит, что с ним творится, кто его водит по мукам, как быть ему в этом осатанелом мире, где мучают, убивают и лгут.
Возможность поговорить со священником казалась ему восхитительной. Он решил терпеливо ждать завершения службы.
Печально и трогательно пел хор нежными, светящимися голосами, передавая свою печаль священнику, который подхватывал улетающие ввысь звуки, и они превращались в рокочущие слова таинственного, умонепостижимого языка. И сердце тихо таяло, оплывало вместе с тонкими золотыми свечами, над которыми склонялись исхудалые лица двух смиренных послушниц. Икона казалась усыпанной лепестками цветов, и от нее исходили сладкие вянущие ароматы, как от осеннего букета. Серж, погруженный в эти чудные запахи, плывущие огни, рокочущие звуки, постигал сердцем суть незнакомого языка, на котором говорилось о чудесной стране, где нет страданий и смерти и куда собираются после земных лишений измученные души. Обретают вечное успокоение и блаженство. И надо претерпеть земные несчастья, положиться на благую, сотворившую этот мир волю. И тогда тебе откроются врата в дивную страну, растворится висящая перед тобой икона, и ты, осыпанный лепестками, окруженный порхающими бабочками, отправишься в эти неземные края.
