– Скажите, милейший, как мне найти господина Свешникова, отставного актера Городского драмтеатра?
– Господа здесь не проживают, – грубо ответил мужик, ничуть не удивившись вежливому обращению Севы. – Здесь, милейший, по большей части сброд, шваль и всяческие отщепенцы.
– Ну, хорошо. Тогда как мне найти Пашку Свешникова, бывшего актеришку? – уже иначе спросил Долгоруков.
– А коли так, тогда прямехонько по колидору и направо, – вытянул мужик руку в направлении, которое указывал словами. – Прямо в его двери и упресся…
«Благодарю вас» Долгоруков говорить не стал, лишь едва кивнул. Ибо это обращение «господское». А господа в доме Бутова, как справедливо изволил заметить мужик, не проживают…
Дверь, в которую уперся Всеволод Аркадьевич, была наполовину открыта. Сева отворил ее до конца и вошел. В нос ему шибанул запах кислых щей, чеснока и густого перегара; смешиваясь, они давали такое зловоние, от которого захватывало дух…
– Есть кто живой? – громко спросил Долгоруков.
Одна из грязных занавесей, которые закрывали по обоим бокам большой комнаты крохотные комнатки-пеналы и служили в качестве дверей, приоткрылась, и оттуда высунулась всклокоченная голова бабы.
– Практически нет, – с французским прононсом ответила она.
– А вы? – спросил Всеволод Аркадьевич.
– Я уже наполовину мертвая, – ответила голова и посмотрела на Севу с некоторым любопытством. – А ты кто, ряженый?
Долгоруков поразился, как быстро его раскусили, но виду не подал и ответил:
– Я ищу актера Свешникова.
– Бывшего актера, – поправила его голова и добавила: – Его апартаменты – последние в этом ряду.
– Благодарю вас, – ответил Всеволод Аркадьевич и пошел вперед.
Вслед ему раздалось:
– А на хрена мне твое благодарствую? Ты бы мне деньжат подкинул…
Перед последней занавесью Сева остановился и вежливо кашлянул, давая понять, что нагрянули гости. Однако безрезультатно. Тогда Долгоруков приоткрыл занавесь и увидел Свешникова. Старик спал, приоткрыв рот, в котором отсутствовала половина зубов, и от него исходил такой сивушный дух, словно он недавно выкупался в чане с самогонкой.
– Пал Лукич, – негромко позвал Сева.
Бывший актер драмтеатра никак не реагировал.
– Павел Лукич! – уже громко произнес он.
– А ты гаркни ему прямо в ухо, иначе не добудишься, – добродушно посоветовал чей-то голос из-за дощатой перегородки, разделяющей комнатки-пеналы. – Оне вчерась вместе с Клавкой-фармазонщицей весь день водку изволили кушать. И всю ночь в придачу.
Сева совет принял буквально и, наклонившись, крикнул Свешникову прямо в ухо:
– Пал Лукич!
Бывший актер драматического театра медленно приоткрыл глаза и тотчас сморщился от боли.
– М-м, – тоненько простонал он.
– Что, худо? – искренне посочувствовал Всеволод Аркадьевич, уже сомневаясь, сможет ли Свешников ему помочь.
– Не то слово, – хрипло произнес бывший актер и снова сморщился от боли.
– Извини, – развел руками Долгоруков. – Я бы тебя похмелил, но сам – гол как сокол.
Свешников молча кивнул, а потом, собравшись с силами, заорал:
– Кла-авка!
После чего сделался совершенно белым и прикрыл глаза.
– Ты чё так разорался? – раздался из-за фанерной стенки прежний голос.
– Помираю, – прошептал Свешников и вдруг, напыжившись, крикнул еще громче: – Клавка-а!
– Чево тебе? – отозвалась, похоже, та самая женщина, что встретила Севу при входе.
– Осталось чего?
– Как же, у тебя останется! – сердито отозвалась женщина. – Все вылакал, до последней капли.
Актер немного повеселел и глянул на Долгорукова с хитринкой. Очевидно, в ответе женщины он услышал нечто такое, что давало ему некоторую надежду. Впрочем, интуиция на возможность опохмелки у запойных граждан сравнима разве что с интуицией животных на еду – она практически безошибочна и тонка настолько, что непьющему человеку этого просто не понять…
– А может, осталось чего, а, Клавк? – спросил актер, уже приподнимаясь и спуская босые ноги с кровати – деревянных нар, покрытых каким-то подобием матраса. Правда, матрас был накрыт относительно чистой простыней, но все равно бедность и убожество бросались в глаза.
Павел Лукич, морщась, встал и, коротко кивнув Севе – дескать, погоди, я сейчас, – потопал в начало комнаты. На какое-то время он скрылся за первой занавесью, из которой высовывалась голова, встретившая Долгорукова; потом оттуда послышался негромкий говор, а затем стало тихо. Почти на целую минуту. Скоро из-за занавеси послышался удовлетворенный кряк, затем занавеси как-то по-театральному широко распахнулись, и из-за них вышел приободренный Павел Лукич Свешников. Теперь он не семенил по-стариковски, сгорбившись, а шел степенно, выпрямившись, и смотрел прямо перед собой, как и подобает человеку в возрасте, прожившему жизнь достойно и благородно.
– Чем могу помочь вам, Всеволод Аркадьевич? – спросил Свешников, войдя в свой закут и задернув занавесь. – Ваш сегодняшний вид позволяет мне сделать предположение, что вы попали в крайне затруднительную ситуацию.
– Отчасти вы правы, Пал Лукич, – улыбаясь, ответил Долгоруков, присаживаясь на край топчана. – Ситуация у меня и правда затруднительная. Дело в том, что…
И Сева, понизив голос, рассказал отставному актеру о споре «валетов» и Ленчика и о «соревновании», ими устроенном.
– Делать вам больше нечего, – выслушав рассказ Всеволода Аркадьевича, усмехнулся Свешников. – Мальчишество какое-то! Сами себе проблемы создаете. А ну, как городовому в таком вот виде попадетесь? Ему тоже про ваш спор рассказывать станете?
Долгоруков повел головой и не ответил. А что тут ответишь, когда бывший актер совершенно прав. Оно и в самом деле мальчишество какое-то…
– Ну, дело сделано, – наконец, ответил он. – Так поможешь?
Павел Лукич задумался. Некая возможность помочь Севе в его проблеме была. Дело в том, что у бывшего актера Городского театра имелась одна вещица, которую он сохранял пуще ока. Даже в ситуациях крайне трудных, будь то полнейшее отсутствие пищи и возможности ее добыть, а также впадение в русскую болезнь, именуемую запоем, вещица эта была неприкосновенна. И сейчас отдавать ее Долгорукову, пусть даже и с возвратом, ну очень не хотелось. Однако Всеволод Аркадьевич уже дважды брал актера в дело, после чего несколько месяцев Павел Лукич жил королем, практически ни в чем не нуждаясь, и оттого отказывать ему еще более расхотелось.
Павел Лукич посидел еще с минуту в раздумье, затем крякнул и опять потопал в начало коридора. Приняв, надо полагать, в апартаментах Клавки-фармазонщицы еще одну порцию «живительного лекарства», Свешников вернулся в свой закуток, где его терпеливо дожидался Всеволод Аркадьевич. Затем, бросив на Долгорукова многозначительный взгляд, отставной актер Городского театра прошел в самый угол комнатенки, присел и, подцепив ногтями половую доску, приподнял ее и передвинул вбок. В полу образовалась небольшая щель, куда Свешников просунул ладонь. Снова многозначительно посмотрев на Севу, Павел Лукич вынул из дыры руку, и Всеволод Аркадьевич увидел в его ладони небольшой сверточек. Бывший актер поднялся, присел на нары и с заметным благоговением развернул сверток.
– Боже мой, какая замечательная вещь! – не удержался Всеволод Аркадьевич Долгоруков, принимая из рук Свешникова деревянное пасхальное яйцо. – Откуда это у вас?
– Это все, что осталось от моего отца, – ответил бывший актер. – Он был замечательно талантливым художником… – Павел Лукич чуть помедлил и добавил: – Крепостным.
– А не жалко, батенька? – посмотрел на Свешникова Всеволод Аркадьевич.
– Жалко, – согласился бывший актер. – Но ведь вас надо выручать, верно ведь?
Долгоруков не ответил, продолжая рассматривать яйцо. Оно было чуть крупнее куриного и раскрашено яркими красками. Впрочем, дело не только в этом.
На яйцо была нанесена крохотная живопись. Сюжет напоминал миниатюру «Обручение святой Екатерины» итальянского живописца Микелино да Безоццо, которую Долгорукову посчастливилось увидеть в Лувре, когда он был в Париже десять лет назад. Тогда еще не были закончены фасадные работы после пожара, но все музейные департаменты функционировали. Более того, миниатюра, нанесенная на яйце, почти ничем не отличалась от оной знаменитого итальянского художника и наверняка была списана именно с нее.
И тотчас в голове Севы родился план…
– Вы можете заложить яйцо в ломбард, купить на вырученные деньги одежду и попробовать раздобыть деньжат известными вам способами, – сказал Свешников. – А потом выкупите яйцо и вернете его мне…
– Можно, конечно, и так, – в задумчивости произнес Всеволод Аркадьевич. – А можно иначе.
– Как – иначе? – спросил Павел Лукич.
– Есть один весьма известный способ, – начал Сева и затем изложил свой план бывшему актеру.
