было очень важно убедить вселяющегося зара назвать себя, чтобы пообщаться с ним, ограничить общение исключительно сферой понимания и, таким образом, контролировать. К числу других духов англичан, заявлявших о себе через медиумов, перечень которых в конце 1970-х годов составила антрополог Дженис Бодди, относился и Баша Бердон, по всей видимости, воплотивший в себе эрудита и востоковеда сэра Ричарда Бертона, переведшего сказки «Тысячи и одной ночи». Если позволял бюджет, жрицы духа зары устраивали маиз, то есть мессу, – ставили длинный стол, накрывая его в европейском стиле, с тостами с джемом, мясными консервами, сыром, пепси-колой, виски и пивом. (Потом, в 1983 году, этот британский зар выражал глубочайшую обеспокоенность запретом в Судане крепких спиртных напитков.)
Дженис Бодди встретилась с Садией, женщиной, в которую вселились духи двух европейских ребят, вознамерившихся покрасить ей хной ступни, чтобы они походили на подошвы кроссовок. Хотя требования колониальных духов порой выглядели непомерными, если их надлежащим образом умаслить, они могли вылечить болезнь в случаях, когда не помогали никакие другие средства, – от бесплодия и слепоты до недомогания от сглаза.
Потом Бодди поговорила с другой женщиной по имени Бахейта, ставшей жертвой нелепого несчастного случая: в доме на нее обвалился потолок, придавив тяжелой балкой, после чего ее на полгода парализовало. И вот что она ей рассказала:
Стоило им вызвать мне зару, как я тут же пошла! Встала, выпрямилась во весь рост и буквально воскресла. Потом заявила о своих требованиях, приказав принести мне выпивку, защитную форму, фуражку и трость, как у европейцев. В меня вселились христиане с Запада. Ни один другой вид духов не может быть выше меня.
Зар представлял собой что-то вроде персональной и политической алхимии: эти духи исцеляли болезни, но одновременно с этим разжигали в астральном плане геополитические конфликты и играли в дипломатические игры, образуя с друзьями союзы и объявляя врагам войну среди пылающих языков огня. К категории заров относились и абиссинские духи Хабаши, в том числе Хайле Селассие собственной персоной. По всеобщему мнению, его дух был небольшого размера, его нередко видели верхом на коне. Сам этот образ, вероятно, датируется его изгнанием в Хартуме во время итальянской оккупации в 1940 году. Император носил пробковый шлем, слишком большой для его узкой, изящной головы. Несколько лет спустя Дженис Бодди пообщалась с Ситталбенат, дородной женщиной, в которую вселился дух по имени Романи, Я Вазир Галла («Римлянин, визирь оромо») – джинн итальянского дипломата, вошедшего в контакт с предводителями народа оромо, когда те увидели в изгнании Хайле Селассие возможность вернуть себе власть, отняв ее у правящей верхушки амхара. Кроме того, в теле женщины заявляли о себе и духи борцов за права народа оромо, участников самого первого конфликта, датируемого XVI веком, после которого, не исключено, и появились духи зары. По словам Ситталбенат, в нее вселился и дух богатого европейца, который попросту целыми днями лежал на диване и курил «Бенсон и Хеджес». В ее естестве постоянно вершились история и политика, создавались и распадались союзы: по утверждениям многих, Ситталбенат то впадала в раздражение, то безудержно веселилась.
Боги в мундирах были духами не только эфирными, но и сотворенными из более тяжелых субстанций, благодаря чему их можно было высечь из дерева или камня. Их материальные проявления сопровождались бесконечной чередой пропитанных божественным началом предметов, которые европейские захватчики всегда относили к категории «фетиша». Когда в конце XV века португальские купцы высадились на побережье Гвинеи, им на глаза повсюду попадались амулеты и талисманы, прозванные ими feitiços: деревянные божки, пучки травы, галька, орехи, звериные когти и морские раковины, словно наслаждавшиеся жертвоприношениями, с помощью которых их можно было умаслить. Сам термин происходит от латинского слова factitius, означающего нечто искусственное, рукотворное или сделанное собственными руками. В 1757 году французский мыслитель эпохи Просвещения Шарль де Бросс ввел термин «фетишизм» (21), дабы описать в полемических терминах африканские религиозные практики. По его убеждению, своими корнями фетишизм уходил в основополагающую ошибку наделять божественным могуществом предмет или вещь, с которыми человек впервые столкнулся, раньше никогда не видев.
«В приступе суеверия они берут камень, кусок дерева, по сути, первое, что потворствует их капризу», – писал он. Фетишизм без разбора наделял предметы сверхъестественной силой, придавая конечным, земным вещам свойства бесконечности. И мог узреть бога в хвосте какого-то животного. Фетиш всегда носил случайный характер – человек просто усматривал в какой-то безделушке то или иное значение вразрез со «здравым смыслом», понятие которого тоже родилось в эпоху Просвещения. Поклонение грецкому ореху как божеству происходило из фундаментального непонимания ценности данного предмета – фетиш представлял собой апофеоз ошибки. К категории фетиша Бросс относил не только священные предметы, которые можно без труда унести с собой, но и практики религиозного поклонения наподобие вселения духов; в 1937 году колониальный журналист из региона Филенге, разоблачая движение Хаука, называл его «фетишистскими волнениями».
В 1702 году протестантский голландский торговец Виллем Босман, формируя образ Африки, который для многих поколений европейцев впоследствии стал отражать официальную точку зрения, с возмущением отмечал «проблему фетиша» на Гвинейском побережье, в качестве примера приводя фанатизм змеепоклонников культа уида. Купцов из Европы этот фетиш мог свести с ума: гвинейцы наделяли предметы собственным, зачастую таинственным смыслом, не всегда согласовавшимся с планами чужаков, нередко отказывая им в доступе к столь желанным товарам. Научные трактаты и отчеты о путешествиях исследователей наподобие Босмана и де Бросса, отличающиеся немалой враждебностью, пользовались значительной популярностью у читателей, в том числе у светил эпохи Просвещения, таких как Юм, Гегель, Кант и Огюст Конт, считавших фетишизм темным двойником разума. Если африканцы, как предполагалось, наделяли божественным началом предметы, то мыслители Просвещения возводили в ранг божеств свои теории, формируя абстрактные представления о расах, религиях, политике, верховенстве и свободе, превращая их в выхолощенные истины, не привязанные ни к месту, ни к истории.
«Понять специфичный африканский характер (23) очень и очень трудно, – писал Гегель в своей «Философии истории» (1832), – по той простой причине, что он лишен принципа, самым естественным образом сопровождающего все наши идеи, – категории универсальности». Ссылаясь на сообщения о фетишизме и вселении духов, он утверждал, что порабощение африканцев было частью естественного хода вещей, потому как на текущем этапе они проявляли неспособность к абстрактному мышлению. Фетиш свидетельствовал о том, что «Африка не является исторической частью мира», – писал Гегель, упуская из виду, что этот самый фетиш, в виде концепции, придуманной Европой, дабы оклеветать и очернить широкий спектр исконных, древних традиций, носил как раз чисто исторический характер и представлял собой продукт вполне конкретного столкновения. Явление, которое философы поднимали на смех, выдавая за недомыслие
