в Варшаве Александрой Федоровной нашел свое отражение в брошюре, изданной в Париже в 1833 г. и описывающей заговор с целью ареста или даже убийства Николая I в момент коронации. Автор текста упоминал, в частности, что один из заговорщиков, отказавшийся от своего намерения и покинувший Варшаву, рассказывая о коронации людям вдали от столицы, «притворялся… что танцевал польского с царицею»[777]. Обратили современники внимание и на объятия императрицы и княгини Лович у Варшавского замка[778], которые, возможно, напомнили известный, многократно описанный и визуально воспроизведенный эпизод с объятиями Николая и великого князя Константина Павловича во время московской коронации. Без сомнения, Николай I отметил положительное воздействие, которое оказало присутствие императрицы на общественные настроения в Польше: Александра Федоровна сопровождала его в Польшу и в следующем году, когда монарх приезжал на открытие сейма.
Для сравнения отметим, что российские источники, в частности пресса, не уделяли присутствию императрицы в Варшаве какого-либо существенного внимания. Так, в «Северной пчеле» и «Отечественных записках» упоминания Александры Федоровны были немногочисленны и касались конкретных фактов, таких как путешествие в Варшаву отличным от императора путем, отбытие в Берлин по окончании обязательных коронационных торжеств и пр.[779]
Формирование образа Александры Федоровны в Польше, кроме апелляций к ее статусу новой польской королевы, очевидно, было связано и с ее происхождением. Императрица была прусской принцессой, представительницей дома Гогенцоллернов. В рамках ориенталистского взгляда на Россию этот аспект также оказался востребованным. Показательно опубликованное в «Варшавском курьере» стихотворение, в котором Александра, именовавшаяся, вполне традиционно, «помощницей» монарха и «матерью народа», была также названа «хорошей Ядвигой»[780]. В польском политическом нарративе образ Ядвиги обладал целым рядом значимых коннотаций: выйдя замуж за литовского князя Ягайло, эта средневековая польская королева обратила в христианство целый языческий народ, открыв дорогу к личной унии между Польшей и Великим княжеством Литовским. Популярный в польском обществе образ Ядвиги прямо выступал как указание на объединение Польши и Литвы[781]. Перенесение подобной образности на императрицу задавало новые коннотации: Александра-Ядвига по законам повествования оказывалась рядом с мужем-полуварваром и обретала таким образом почти цивилизаторскую миссию.
Вернемся, однако, к изображению на полотне. Автор картины «Коронация Александры» также искал образ для новой польской королевы, но вдохновлялся он, по всей видимости, сюжетами вполне современными. Он поместил своего зрителя у самого входа в зал Сената, за которым открывался вид на двусветное представительское помещение. По обеим сторонам последнего на галереях для почетных гостей разместились зрители-мужчины, а на балконах над ними – дамы[782]. В дальнем торце зала можно рассмотреть тронное место, на котором находятся Николай I и Александра. Императрица в короне и с орденом Белого Орла, сложив руки на груди, стоит на коленях перед императором. Николай представлен развернутым к императрице так, словно он только что возложил на нее королевский венец. В действительности, как указывалось, ход событий был иным – Николай не короновал Александру Федоровну, она вошла в зал в короне, а во время церемонии на нее была возложена только цепь польского ордена Белого Орла. Вместе с тем картина названа «Коронацией Александры», да и само изображение создает иллюзию, что зритель наблюдает момент, когда Николай, возложив корону Польши на свою супругу, созерцает свершенное, все еще протягивая к королеве руки.
Ключевым аспектом для анализа картины следует признать то, что художник, очевидно, вдохновлялся известным полотном Давида, изображающим коронацию Жозефины Наполеоном (1804 г.). Выбор эпизода и некоторая схожесть сюжетного построения (императрица на коленях, руки сложены как для молитвы, иерархически устроенное пространство) говорят о явных отсылках к известному в Европе изображению коронации Наполеона – человека, вокруг которого в Польше, как уже указывалось, был выстроен настоящий культ. Таким образом, персонажи коронации 1829 г. оказывались помещены в символический нарратив иного, наполеоновского толка.
Николай, вероятно, предполагал, что французской темы избежать не удастся. Он прекрасно знал, что Наполеон Бонапарт был коронован дважды, что создало прецедент, который к моменту вступления на престол Николая был памятен всей Европе. Став императором французов в декабре 1804 г. в Нотр-Даме, Наполеон вторично короновался как король Италии менее чем полгода спустя – в мае 1805 г. в Миланском соборе. Императору Николаю I, возможно, были знакомы и некоторые детали церемонии. Однако у нас нет свидетельств, указывающих на то, что монарх прямо соотносил свою коронацию в Варшаве с наполеоновской коронацией в Милане[783]. К тому же с точки зрения принятия стратегических решений никакой иной контекст, помимо польско-русского, при подготовке коронации не учитывался. Вместе с тем Николай не мог не понимать, что контекст, в котором он окажется, будет реактуализировать в том числе и французскую тему[784]. Осознанно или бессознательно, случайно или намеренно, но император оставил польской стороне возможность интерпретации собственного образа и действий в том числе и через призму французских сюжетов.
Стремление поляков продвигать свою образность и собственное видение ситуации можно обнаружить и в иллюстрированном описании символических похорон Александра I 1826 г., изданном в Варшаве как раз к приезду Николая на коронацию. Издание содержало описание церемонии, тексты речей и молитв, которые были произнесены в Польше во время траурных церемоний по покойному императору. Включенные в книгу изображения демонстрировали убранство «печальной залы» в Варшавском замке и катафалк в соборе Св. Яна, а также огромное похоронное шествие, ставшее кульминацией поминовения[785].
Как уже говорилось, в этой церемонии 1826 г. образ Александра I был прочтен исключительно изнутри польского нарратива. Однако издание 1829 г. было еще более радикальным – в описание были внесены изменения, направленные на демонстрацию большей субъектности Польши и нивелирование образа Российской империи. Так, иллюстрации книги 1829 г. демонстрировали, что российские ордена Александра I, доставленные из Петербурга[786], «шли» вторыми по порядку, тогда как собственно польские ордена (Белого Орла и Св. Станислава) появлялись последними, то есть оказывались в рамках церемонии «выше» всех остальных, включая российские[787]. Архивные материалы и пресса 1826 г. показывают, что в момент самой церемонии прочтение было иным – российские ордена завершали процессию[788], то есть иерархия была развернута в сторону признания главенства Российской империи. Без сомнения, подобная система была нормой. В церемонии похорон Ю. Зайончека, также состоявшейся в 1826 г., ордена наместника были распределены аналогичным образом – орден Андрея Первозванного оказывался выше ордена Белого Орла[789].
Изменения, внесенные в издание 1829 г., имели целью переописание произошедших недавно событий и были частью подготовки польской стороны к будущему коронационному действу. Указание на политическую субъектность Польши, появлявшееся в источниках самого разного рода (в том числе и таких), формировало нарратив, с которым Николаю I пришлось иметь дело во время коронации в Варшаве.
Неудивительно поэтому,
