Я остался в госпитале у горы Хиджи, — продолжал доктор. — Страшные дни… Смерть людей наступала по совершенно непонятным причинам. Над госпиталем, не переставая, кружился удушающий дым: неподалеку сжигали трупы погибших. У нас не хватало стерильных материалов, а главное — консервированной крови. Белокровие уносило тысячи жизней. Если бы у нас было достаточно средств для переливания крови, удалось спасти гораздо больше пострадавших, но и при самых примитивных средствах мы вырвали у смерти многих.
Свою семью я не искал. Единственным забвением была работа…
Как-то утром среди палаток госпиталя появились американские солдаты. Я уже слышал о прибытии первых самолетов с американскими врачами и журналистами и спокойно продолжал обход больных. Вдруг ко мне подошел японец в американской форме и пригласил проследовать в управление госпиталя. Я прервал обход и, преисполненный надежд получить оборудование и медикаменты, пошел вместе с переводчиком.
В палатке высокий человек в американской форме, пригласив меня сесть, представился: начальник американской медицинской комиссии.
Я рассказал ему о методах нашего лечения, о наших нехватках. Он вежливо слушал, не перебивал, потом, закурив сигарету, сказал: «Ваша работа вредна. Своим лечением вы только путаете картину болезни. Мы изолируем облученных людей в особое отделение». Я сразу не понял его и спросил: «Какой же метод вы примените?»
Он холодно посмотрел на меня и ответил:
«Никакого. Нам надо проследить за болезнью во всех ее проявлениях, составить таблицы, воспользоваться данными. Понятно?»
Цинизм его слов был ужасающий. Я вскочил: «Понял: облученные явятся подопытными животными! Смерть сотен тысяч ради составления таблиц!»
Американец, попыхивая сигареткой, развел руками:
«Не надо громких и жестоких слов. Мы с вами ученые, а наука не терпит сентиментальности. Это пока единственный шанс изучить на практике действие радиоактивных лучей на человека. В этом и есть служение науке».
«Я понимаю под наукой служение человечеству приобретенными знаниями. Без этого наука стала бы ареной преступлений».
Американец слегка наклонился ко мне.
«Я продлил бы нашу интересную дискуссию, если бы дальнейший спор мог что-либо изменить в наших планах. Но решение окончательное. Изоляция началась».
Моим единственным желанием было бежать. Белый халат казался насмешкой, издевательством. Я сорвал его…
— И вы бежали сюда? — спросил Таке Хирозе.
— Да, я бежал сюда. Этот коттедж я приобрел еще до войны. Казалось, здесь я успокоюсь, но покой не приходил. Однажды я получил уведомление о поднятом против меня деле за самовольное оставление поста хирурга в госпитале и требование объяснить свое поведение. В тот же день я начал свой обвинительный доклад, где подробно рассказал о действии бомбы, о преступном отношении американских врачей к облученным больным. Почти перед самым окончанием моей работы я получил уведомление о прекращении моего дела. Я все-таки отослал доклад во врачебное общество и медицинский журнал. Напечатан он не был…
Позднее я стал писать для газет, радио; социалистические и коммунистические газеты помещали мои статьи, радио не удостоило меня ответом. Я понимал: началось новое вооружение Японии, и заинтересованные в нем круги не желали вспоминать о Хиросиме.
Американцы продолжали опыты, все статьи и протесты отскакивали от них, как капли дождя от оконных стекол. Я сомневался в правильности нашего пути, а каким он должен быть, не знал…
С некоторых пор я стал замечать боли в селезенке, слабость, головокружение. Я обследовался и понял: черный гриб Хиросимы накрыл и меня. Лейкемия!
Таке Хирозе не удержался от возгласа.
— Да, лейкемия, — продолжал врач, — зашедшая так далеко, что теперь мне осталось жить несколько недель.
Когда разразилась грандиозная борьба против атомного вооружения и военного пакта, я принимал в ней деятельное участие. Кабинет сменился, а пакт все-таки протащили…
С Вильямом Гарвером я познакомился совершенно случайно.
На дороге в Тзуматао я ждал автобуса. Мимо меня пронесся «джип», внезапно затормозивший. Сидевший в нем офицер любезно приглашал меня. Это был Гарвер. Раньше я его никогда не видел, хотя знал в лицо почти всех офицеров базы.
Гарвер предложил мне место в машине, и мы с головокружительной скоростью понеслись. Гарвер расспрашивал о местности. Он недавно приехал из Штатов и интересовался всем новым. Вначале он мне даже понравился, хотя я все время замечал странную направленность его вопросов. Бросалась в глаза его нервозность, дрожание рук и век. Я рассказал о себе. И то, что я врач, произвело на американца ошеломляющее действие. Он притих и только беспрерывно курил.
Около первых домов Тзуматао он наклонился ко мне, косясь на шофера.
«Не могли бы вы дать мне немного морфия или кокаина?»
Я был неприятно поражен.
«Врачи располагают ничтожным количеством наркотиков», — сказал я сдержанно.
«Уступите толику, я заплачу долларами».
Я понял: передо мной наркоман. Странный блеск глаз, подергивание век, дрожащие руки.
«Мне нужно немного для работы», — пытался он завуалировать страстное желание наркомана.
«У нас наркотики запрещены».
Гарвер отмахнулся.
«Знаю, у нас тоже запрещены, но везде можно достать».
Шофер сбавил скорость, и я решил выйти из машины.
«Остановите здесь». Гарвер подал удивительно влажную, холодную руку: «Разрешите мне вас навестить?»
Мотор машины почти заглох, и шофер мог слышать каждое слово.
«Заходите».
В тот же вечер в сумерки он пришел. При электрическом свете он казался еще бледней. Блеск в глазах усилился. Я понял: этот человек находится на грани тяжелой, моральной депрессии.
Гарвер сидел на этой же веранде, вот так же против меня. После незначительных фраз сразу попросил:
«Дайте мне хоть немного морфия, я хорошо заплачу».
«Я ничего не дам, я врач, а не торговец наркотиками», — оборвал я его. Другого бы я немедленно выгнал, но этот человек был невменяем.
«Для меня это лекарство. Вы же видите, я погибаю».
«Почему вы не лечитесь?»
«Лечиться! Тогда я должен снять форму. А это конец».
«Офицеров не выгоняют из армии за лечение…»
«В принципе нет, но из специальных частей обязательно».
Я пытался разобраться в этом чуждом мире.
«А ваше состояние? Неужели никто не замечает? Долго его не скроешь».
«Если официально никто не узнает, меня не уволят. Треть всех офицеров атомных подразделений или алкоголики, или наркоманы. Всех уволить невозможно: образование стоит дорого».
