— Да, были когда-то и мы рысаками. Ах, но все-таки золотое было это времечко — конец пятидесятых, — вздыхал Вадька. — Вечера поэзии, песни о кострах, у костров; у всех планы непременно куда-то подальше уехать! Даже сейчас — вспоминаешь, и сердцу просторней. Но если трезво, то — что мы, вырвавшись, нашли, к чему приехали? — Он причмокнул и развел пухлыми руками. — Наши геологи все по министерствам, туристов не осталось, а вот дачевладельцев поколение породило уже много. Вот так! Даже у Королева и Зорина, наших служителей муз, совсем неплохие дачи, а уж они-то — помнишь? — клялись, что назло всем умрут в нищете, ибо иначе музам служить нельзя. Так что… может, зря мы и ссорились с отцами?
— Да, кстати, где твой Аркашка? — вспомнил Игорь.
— В городе. У него консультации.
— Да, он же поступает! На филфак, да? Странно, понимаешь, что у всех взрослые дети, а у тебя самого…
— Пустяки, старина! Считай, что ты просто моложе.
4
Спать их с Людой уложили действительно на чердаке, но не в том мезонинчике, что отводился гостям в былые времена, — там обитали теперь Жанкины ребятишки, — а рядом, в тесном чуланчике с косыми балками и незастекленным окошком. Рыжий, обитый сухой, потертой и потрескавшейся кожей диван, стоявший здесь с незапамятных времен, был просторен и мягок; падал в окно лунный свет, голубоватая тень березовой ветки лежала у Игоря на плече. Люда водила по ней пальцем. Влажный ночной воздух перебивал сухой запашок чего-то пыльного, лежалого. Слышно было, как с крыши скатывались и падали в желоб последние медленные капли. Вдалеке отчетливо простучала электричка.
— Как тут тихо, — вздохнула Люда. — Это последняя?
— Наверное. Не знаю.
— Все-таки, знаешь, хорошо что мы поехали, правда?
— Я ж говорил, отличные ребята! У них я бывал и в свои трудные времена…
— Ты рассказывал. Вера совсем как моя мама — хлопотунья и за всех боится. Вадик смешной: такой большой, толстый, а все еще Вадик… правда? А Жанна, она им что — какая-то родня?
— Жанна? Тут сложно объяснить. Сейчас так, по-моему, и не бывает.
— Как?
— Ну, сейчас домработница — это домработница, подруга — подруга, а тогда совмещалось. У Полины Карповны самой закадычной подругой и домработницей была Жабкина мать.
— Чья?
— Ну, Жанки, Жанны Дмитриевны! Это ее за рот всегда Жабкой звали, в детстве даже не обижалась.
— Подходяще! — хмыкнула Люда. — Вы были не лишены…
— Мерси! Так вот, она жила здесь с Жабкой сперва в домработницах, потом замуж вышла, но все равно летом приезжала сюда. Может, снимала, может, так просто…
— Снимала, — сказала Люда.
— Ты откуда знаешь?
— Вера говорила. Когда после смерти отца они с Вадькой тут первое лето хозяйничали, эта Жабка откуда-то и взялась. Пришла, то-се, воспоминания… Под шумок и сняла за полторы сотни в сезон, как мать ее когда-то. Так до сих пор и платит по нахаловке.
— Почему же по нахаловке?
— Цены-то давно другие. Люди за такие две комнаты дают пятьсот, а то и больше. А она — хоть бы хны. Вере сказать, конечно, неудобно…
— Ладно, это их дело, — перебил Игорь.
— А я что? Слушаю всех и помалкиваю, — Люда вдруг засмеялась беззвучно.
— Ты чего? Смешинку съела?
— Представляешь, из моих знакомых никто никогда не имел живой домработницы!
— Это ты просто молодая. После войны и не в таких уж богатых домах были. Тем более Вадькин батя был шишкой: директор завода! — поглаживая ее плечо, Игорь принялся рассказывать, как все здесь было когда-то совсем по-другому, какой, например, было сенсацией для всего поселка, когда у Вадькиного отца появился «Москвич».
Говорил он об этом почему-то шепотом и пока говорил, та, давняя жизнь дачного поселка, в юности вызывавшая лишь брезгливое полупрезрение, казалась теперь невообразимо прекрасной. И чем лучше она ему казалась, тем ироничней старался он говорить.
— А Полина Карповна писала картины маслом, одна даже у нас в школе висела: Черный ручей у поворота, только не очень похоже. Конечно, какая она была художница? Так просто: муж — шишка, деньжата есть… Но вечно у них всюду этюдники, кисти валяются, перепачканные красками тряпки, мольберт на веранде стоял…
— Одной, выходит, все очень возвышенное, для души, а черная работенка — другой. И называется: подруги. Ничего себе… Впрочем, у них, кажется, и сейчас похоже.
— У кого? — не понял Игорь.
— Да у Вадика твоего с Жанкой. Полы она им не моет, понятно, — сейчас черная работа другая: тес ворованный покупала для ремонта, краску; ходила скандалить, когда им участок хотели урезать… Что-нибудь там из-под полы достать — это тоже по ее части.
— Вадька такими делами никогда не занимался.
— Еще бы! Мамочка рук не марала, он — души.
— Не загибай, Людка, не загибай! Вадька знаешь какой человек! — Игорь немного даже рассердился, притиснул к себе жену: — Цыть мне!
— Пусти! — дернула Люда плечом. — Мне что? Если им так нравится… Только уж очень она некрасивая. Такой рот — еще она его только открывает, а уже будто гадость сказала. Как ее муж-то целует?
Игорь засмеялся.
— Вот это загадка! Впрочем, ее и Вадька целовал. Не веришь?
— Вадька? После Веры?
— Ну что ты! До… Задолго до. Мы еще совсем салажатами были. То ли между шестым и седьмым, то ли седьмым и восьмым. Где-то тогда. Лето дождливое — так вот вспоминаешь, и всю дорогу мы в сарае или на чердаке здесь, и все время дождь, дождь…
— Мы? Ты тоже с ней целовался? — Люда даже чуточку отодвинулась.
— Я — нет, — он прижал ее снова. — Слушай, чудачка, это смешно. Слушаешь?
— Давай, — Люда сладко потянулась, зевнув, — давай.
— Я коротко. Так вот, Жабку эту — она на два класса нас младше была — пацанва всячески притесняла. В игры ее не брали, подзатыльники, насмешечки… Вадька, тот тоже на улице не котировался: жирноват, в очках, но у него был один беспроигрышный козырь — книжки рассказывать. Этим он всех брал. Читал уже романы и все такое, но еще как-то по-мальчишески. Прочтет и непременно хочется ему этакое и в жизни устроить. В «Идиоте» его поразила история одной девушки — помнишь, Мышкин рассказывает о ней генеральше? — которую все обижали… Ему тогда хотелось стать Мышкиным — ну просто вынь да положь! Даже жалел, что не припадочный. А так как больше всех у нас обижали, конечно, Жанку, то он и решил, что полюбил ее возвышенно и братски, точно князь Мышкин. И вот, — скажи, пожалуйста! — нам было лет по пятнадцать, а ей-то совсем ничего. Она, знаешь, еще и оформляться, ну, как девчонка только-только начала, но сразу же объявила, что никакой любви «просто» не бывает, а если он в самом деле в нее влюбился, так надо целоваться. И целовались. Она еще Вадьку и учила, представляешь?
Люда не отвечала. Дыхание ее стало совсем бесшумно — только теплый воздух приливами щекотал Игорево плечо.
— Спишь? — на всякий случай спросил он. — Ну спи… Чего тебе, правда, до этой истории? Ты и родилась-то еще через четыре года… — он вздохнул, погладил ее плечо и тоже закрыл глаза.
Но не спалось. Думалось о Людином детстве, в котором все, наверное, было другим — игры, родители, чердаки… Каким? Странно, они никогда не говорили об этом — встретились уже взрослыми, битыми, не удержавшимися в прежней своей жизни.
Может, оттого их так и прижало друг к другу, что там, на Севере, каждый был совсем отдельным, ничем и ни с кем не связанным человеком, перечеркнувшим прошлое, еще без будущего… Вот уж состояньице — врагу не пожелаешь!
Он осторожно высвободил руку из-под отяжелевшей во сне Людиной головы, закурил — спать совершенно расхотелось — и стал думать о своей жизни, о первой жене, о том, как однажды, когда все с ней было уже слишком ясно, он заявился ночью к Вадьке, на его старую еще, крохотную квартирку у парка Победы — пьяный, растерзанный, с рассеченной губой, — и как его раздевали на кухне, успокаивали, а он плакал, каялся в чем-то и все твердил: «Она меня топчет, топчет, топчет!» И так при этом бухал в пол ногами, что проснулся Аркашка и чуть ли не прибежали соседи. Он даже потрогал шрамик над верхней губой, оставшийся с той ночи, с той, неведомо с кем драки, но привычно-мучительный стыд так и не явился — все это уже стояло в памяти отдельно, точно и произошло-то не с ним, а с кем-то не очень близким.
Странно было другое: Люда все это в общих чертах знает, но больше всего он сегодня боялся, как бы Вадик или Вера не заговорили о тех годах. Может, он потому и не ехал сюда так долго, что прежняя жизнь и теперешняя давно разошлись в его душе, и встреча их казалась ему совсем ненужным, даже опасным делом. Его тянуло сюда, как тянет заглянуть под обрыв. Но встреча произошла, и ничего страшного, и Люда всем очень понравилась…
«Ну, это еще бы! — думал Игорь. — А что такое она о Жабке сейчас говорила… Она наблюдательная, Людка. Ну, бог с ними. Странно все-таки, что Вадька с ней дружбу водит, с Жабкой…»
