Когда в десятом классе Вадька снова начал полнеть, то в жизни его не было, кажется, худшего горя! Вся их тогдашняя компания, — пусть в ней кое-кто уже и гонялся тайком за модными тряпками, так ведь это еще тайком! — сплошь бредила дальними походами, экспедициями, рюкзаками и свысока презирала всех благополучных, богатых, а следовательно, и толстых. И Вадька — больше, громче всех. Нельзя было уязвить его сильнее, чем напоминанием о собственной полноте. Вера тигрой кидалась при малейшем намеке…
«А теперь? — думал Игорь. — Да что же это? Или Люда вчера говорила правду, и они ждут, чтоб Жабка взяла на себя грязненькое дело приискания блата? А?»
— Вы всё: мы! мы! — говорила Жанна. — В наше время все было проще, а сейчас хочешь не хочешь — надо вертеться. Вот Зыбченко у меня — он знаете как крутится? Красивые ваши принципы хорошо за чаем развивать, а как до дела… Знаете, кому неудобно свои житейские дела устраивать? У кого принципы? Дудки-с. Все принципы оттого, что дела уже более-менее устроены. И не пытайся спорить, Вадька! Вот пожил бы с двумя детьми на шестнадцати метрах, так не постеснялся бы говорить за себя! И хитрить не постеснялся бы. А я с детства приученная, что за меня только я и говорю! — Жанна разошлась, стала зачем-то рассказывать, как они с Зыбченко выбивали квартиру, на что только не пришлось идти ради этого!
Все молчали, хотя в сущности один Аркашка внимательно слушал ее. Он даже отодвинул опустевшую тарелку и слегка приоткрыл рот.
Стоя у распахнутого окна, Игорь всем существом своим чувствовал давящий на затылок жар и какую-то особую, наждачную сухость воздуха, от которого першило в горле и колотилось сердце. «Это ненависть, — вспомнил он, — это уже было».
Так же жарило по лопаткам солнце, до того злое и яркое, что там, куда он заглядывал через распахнутое окно, в глубине узкой, сумеречной угловой комнаты, все было обведено зеленоватой радужкой. Надо было закрыть и снова открыть глаза, чтобы четко увидеть застланную бумагой табуретку и рядом, на маленькой скамеечке сидящую Жабку, и губы ее — извилистые, перепачканные козьим жиром и соусом. Она сидела к окну боком, но не видела Игоря, потому что между ними стояла мать, гладила ее по голове и уговаривала:
— Ешь, дочуля, ешь! Наплюй на него. Ты худенькая, тебе поправляться надо хоть немножко… А он с жиру!
Жабка шмыгала носом от торопливой жадности.
— Только ты ему не говори!
— Что ты, что ты!..
Она ела Детку!!
Больше года жила у Нечесовых эта козочка с необыкновенно красивой, блестящей голубовато-серой шерсткой. В Вадькины руки она попала крошечной, бегала собачонкой за ним повсюду — в лес, на озеро — и до того избаловалась, что днем спала только на диване, а во время обеда могла, вдруг разогнавшись, запрыгнуть на стол, перевернуть чью-то тарелку… Когда этот бич семейный все-таки зарезали, Вадька проревел целый день и объявил, что ни за что, никогда не съест ни вот такусенького кусочка! «Друзей не жрут!» — заявил он.
И Жабка заявила. Тогда она еще не чувствовала себя такой умной, чтоб поучать Вадьку, и только тайком, у себя в комнате, ела Детку.
Игорь так никогда и не сказал Вадьке об увиденном. Не смог. А теперь вот снова и даже сильней, чем тогда, окатило его давней ненавистью. И еще — жалостным презрением к этому самому Зыбченко, который «что, думаешь, такой уж энергичный? Я накручиваю, он и крутится!». И к Вере, к Вадьке, к Аркашке, который приоткрыл рот и чего-то ждет от этой злобной, бахвалящейся дуры.
— Послушай, — сказал он вдруг, — а тебе никто не говорил, что это шантаж?
— Чего-чего? — морщась, повернулась она.
— То, что вы устроили со своим Зыбченко, самый настоящий шантаж.
— О господи! О боже, какие слова! Жизнь прошла, милый, а ты кроме громких слов так ничему и не обучился. Помнишь, как он тебя обозвал тогда?
— Когда это? — удивился Вадик.
— После шестого класса, когда вы в лес сбежали. Ты-то сам вернулся, а его поймали и всыпали, конечно, чтоб не выдумывал.
— А, какие древности!.. Ренегатом, — Вадька улыбнулся. — Но это, учти, было вполне справедливо, ибо я отступил от учения великого Торо! — он торжественно поднял палец. — А ренегат и есть отступник.
— Надо же! — сказала Жанна. — Отступник! А я-то думала что-то желудочное, с похмелья…
Аркашка коротко засмеялся, прикрыв рот ладонью, почти хрюкнул.
— Ей-богу! Я же книжек ихних не читала, надо было уроки учить, матери помогать. Игорь один был такой гений, что и не уча пятерки хватал. Еще бы, всякие слова умел говорить! А я, если хочешь знать, всю ночь тогда проревела, боялась, что Вадьку посадят.
— Почему? — удивился Аркашка.
— Я у матери спросила, а она: «Ренегат, говорит, это вроде предателя».
Аркашка опять с готовностью хрюкнул.
— Вот так. Но твоя беда, Игореха, что отстал ты от жизни. Слова давно никого не пугают! И ты, Аркашик, не бойся, — сказала она как можно ласковей. — Приедет сегодня мой Зыбченко, мы с ним что-нибудь для тебя придумаем.
— Правда? — с готовностью вскинулся тот. — А кого Николай Федорович знает?
— Кого-нибудь да знает. А нет — так узнает!
— Здорово!
— Ишь, как ты обрадовался! — медленно проговорил Игорь. — А? Наметился, значит, эдакий маленький удобоупотребимый блатик, да?
Аркашка уставился на него, широко открыв глаза.
— Ну вот! Вот, видели? — кинулась ему на выручку Жанна. — Теперь он на ребенка напал! Слова у него тут вот, — она ткнула себя пальцем в грудь, — одни слова, ничего больше.
Вадька поднял голову:
— Да ты уж слишком, старик, надо все-таки…
Сердце глухо колотилось, толчками подбрасывая ненависть к горлу. Игорь сделал полшага вперед, собираясь что-то сказать, но Люда опередила его.
— Ой, Игорь, сколько уже времени? — спросила она вдруг. — Я ж совсем забыла: в три мама должна звонить! Да что ж это я? Вы уж нас извините, Вадим Сергеевич.
Игорь как-то обмяк, подумав: «Ну, Людка, выручила».
— Да, — сказал, — как же это и я забыл?
Прощались несколько смущенно, но с видимым облегчением. Вадик проводил их до калитки. Пожимал руки, заглядывал в глаза.
— Приезжайте как-нибудь еще, а, ребята?
— Обязательно, Вадим Сергеевич, — говорила Люда. — Непременно.
Когда проходили по улице вблизи распахнутых окон веранды, их нагнал скрипучий, нарочито громкий голос:
— Это он на меня обиделся. Не вынесла душа поэта тьмы низких истин. Ах-ах! Вот что я в людях ненавижу, так это ханжество!
Игорь приостановился.
— Мамина карьера ей икается, — сказал, напрягая голос. — Спешит всю грязную работу сделать. Морально грязную, потому как нынче…
Люда свирепо дернула его за руку, потащила прочь.
6
Давно ли это было: конец июля, жара, духота, внезапные грозы?
А уже и ноябрь на излете. Елки, ограды, плечи и головы — все присыпано легким, бесшумно скользящим, удивительно белым снежком. Он нежен, доверчив. Ложится на мягкую, не прокаленную морозом землю, а мы бредем понурой толпой и сотнями ног мнем его, вдавливаем, превращаем в грязь.
Дико, нелепо, невозможно понять, и все-таки это так: мы хороним Вадьку Нечесова.
Впереди всех длинноволосый юнец с меланхолическим равнодушием несет на красной подушечке его единственный орден. Потом целая цепочка — венки с белыми и черными лентами, и, наконец, неровно, толчками, потому что несущие оскальзываются в грязи, плывет сам Вадька, смиренно скрестив руки.
Когда хоронили его отца, все было внушительней. Больше орденов, народу, военный оркестр и даже несколько солдат с автоматами для прощального салюта над гробом ветерана.
Да, у Сергея Давидовича всего было больше, даже жизни. На целых восемнадцать лет — и это несмотря на войну, голод, три ранения… Обидно, что Вадька — Вадька! — умер так рано, и еще обидней, что так обыденно, чуть ли не по-чиновничьи. Конечно, мы всегда знали, что умрем, но допускали это только в такой редакции: «…постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом…» Он же просто понервничал на каком-то там заседании и — инфаркт, а в больнице, недели через две, — второй. И все, и нет человека.
Гроб опускают на рыжую глину. Несшие расходятся, вытирая красные, вспотевшие лица. Начинаются речи. Выходит кто-то совсем мне незнакомый, черняво-седоватый, маленький, в огромных очках на остром носу.
— Вадим Сергеевич был, — говорит он и судорожно глотает воздух, — Вадим Сергеевич был… он был… — и, махнув рукой, поспешно отходит, дергая, вырывая из кармана дубленки неподатливый носовой платок.
Речей много, но другие вовсе не так прекрасны. Сам Вадька слушает их равнодушно, лохматые серые брови его не шевелятся. В них запуталось несколько крупных снежинок. И еще — в уголках крепко сжатых губ. Беловолосая девушка, наклоняясь, смахивает их чистым платочком.
