Коснулась земли. Впервые!
Раз! — ив машине появляется человек. В каждой машине по человеку. Еще мгновение... Разжались трехпалые руки, дали свободу.
Вот! — глядите-ка, вот они: только что рожденные, сверкающие, сияющие, всецветные «Жигули».
Пека:
«Я бы хотел такую машину. Я бы хотел вот эту белую легковичку. Я в ней сижу, а легковичка крутит колесами. По воздуху. И я ее веду, я ее выкатываю с завода, и я — по улице. Нет! По небу, как самолет!
Я у нас во дворе. А тут наш Ленька на своей игрушечной легковичке. Я прячусь, а потом выскакиваю и говорю:
«Дай катнуться».
А он:
«Прочь с дороги, куриные ноги».
И вот я сажусь в свою белую настоящую легковушку.
«Пека, а Пека, это чья ж легковушка, а?!»
«А наша. Валерка подарил маме. Восьмого марта. Я — корзинку, — хорошенькую корзинку, — а он — легковую. Не веришь, да?»
«А дашь немного покататься?»
«Прочь с дороги, куриные ноги!»
Валера (он в дальнем участке цеха):
«Я — полусонный. В голове у меня все время как будто бы молотки и поршни.
Вчера вечером — черт знает что! — итальянский мастер:
«Синьор, я вынужден отказаться от наладки сварочной машины. Дело в том, что детали поступают ко мне загрязненными. Проводить наладку нет никакой возможности».
Я подумал с ужасом:
«Может, надо было предусмотреть мойку и промывать детали».
Как же быть теперь? Место для мойки не предусмотрено... Куда нам поставить мойку! Бегал всю ночь как скаженный и осматривал тару.
Дело в том, оказывается, что детали долго лежат в цехах и, естественно, покрываются пылью. Их надо использовать прямо с «колес». Из-под пресса они загрязненными не выходят.
Уснул под утро, тут же — в цеху. Мне снилось, будто бы кто-то мне наступил на голову. А еще мне снились — уж это как водится — двигатели и коленчатые валы.
Ребята для смеху прикрыли меня фанерой. А на фанере какой-то остряк мелком: «Осторожно. Стекло».
...Организация производства — не труд, а — искусство, у нас плохо владеют этим, искусством. Верная мысль. Я ее занесу в свою записную книжку».
Неля:
«Эмануэль... Эмануэль!.. Что за странное слово: «Эмануэль»... Почему на машинах — вон там, через раскрытые двери: «Эмануэль?»
Тревожное слово. Страшное. И будто бы мне уже снилось оно... Лохматое... И... И железное. На высоких ногах. Ноги вздрагивали... Он ко мне наклонялся и вытеснял, выталкивал все теплое, что я люблю... Все простое, родное... Пека?!»
— Пека!
— Я тут.
«Скажи, Валера, при чем, ну при чем тут «Эмануэль»?»
— Простите, пожалуйста!.. Вы не могли бы мне немного помочь? Инженера Савельева. Валерия Николаевича... Если разыщете, то намекните ему, пожалуйста, что к нему приехали из Ленинграда... Не понимаете?.. Из Ленинграда, не понимаете?.. Ошалели?! Не понимаете русского языка?.. Итальяно! Ой, до чего же здорово!.. Первый раз вижу живого, настоящего итальянца в жизни, а не в кино... Валерий... Понимаете? Валери Савельеф. Помогите, синьор. Я — аморэ! Я люблю его. Шепотом, шепотом говорите... Я аморе инженьер Валери Савельеф... И никому ни слова! Понятно?.. То-то же! А еще говорили: «непанимай».
А вокруг — все гудит, стрекочет и бьется. Это летят по воздуху легковые машины, под потолком огромного цеха, над Пекой, Нелей, ее любовью.
По воздуху скользят они — без колес и с только что привинченными колесами. И хлопочут люди вокруг, занятые делом огромной важности, в засаленных комбинезонах, спокойные и вместе сосредоточенные.
Машины, машины, машины... Можно тронуть их на ходу. Можно пригладить волосы, глядя в их полированную поверхность.
А наверху — многоцветные трубы, провода, фермы.
Бетон под ногами — всюду бетон: монолитный, сухой, сплошной.
Машины, машины, машины: дышат, живут, и скользят, и рождаются — совершенно как человек.
Неля зажмуривается, сердце колотится: Неля — аморэ, аморэ, аморэ... Она аморэ — Валеру Савельева, инженера.
...Легковичка делает свой первый на этой земле шажок. А в ней — человек. Он испытывает машину.
А там подальше — лампочки, транспаранты. Пульт управления! Думающий. Живой. Станки — с обратной связью, с контролирующей системой. Кибернетика — она главный диспетчер завода.
Машины. Бой. Стук. Дыхание у Нели перехватывает. Как сильно она волнуется... «Ну где же ты?... Валерка, я тут, я тут».
— Пека, хорошего понемножку. Ему, наверно, не передали. Давай уйдем.
2
Когда Пека с мамой вышли на широкую улицу, там, где дорога, грязь, грузовики и троллейбусы, — уже зажглись фонари. Они покачивались в потемневшем небе, в прохладном воздухе, и, если прищуриться, ложились от них во все стороны лучики неровные, колкие, длинные и короткие.
И во лбу у троллейбуса уже горел огонь, и во лбу автобуса тоже горел огонь. Но еще не затеплились фары у легковых машин: на дворе — день.
Мама крепко взяла Пеку за руку, вышла на середину дороги и поправила свой длинный, красивый шарф «Айседора Дункан». Мама принялась улыбаться всем водителям автомобилей, она поднимала в воздух руку с коричневой сумочкой.
Какая-то легковая машина остановилась.
Мама просунула голову в кабину водителя, о чем-то они пошептались с ним.
— Пека! Садись! Нас подбросят, — весело закричала мама.
— Покрепче закройте двери, — оборачиваясь, сказал молодой водитель.
И мама захлопнула дверь покрепче.
Машина тронулась: свернула с широкой дороги вправо, в сторону огромных белых домов, что были видны вдалеке. Они ехали по полю в выбоинах, ухабах. Машина подскакивала, ее обдавало грязью.
Все ближе, ближе дома, некоторые окошки желтые от зажженного электричества, а другие — темные, отражают небо.
Первый дом, второй. А водитель все едет и едет. Возле домов вздувалось от ветра белье, стояли разноцветные легковые машины — красные, черные и голубые.
А водитель все ехал, ехал.
Впереди показался лес, навстречу покатили грузовики. Лес уже потемнел и был совершенно черным. Издали не было видно его голых стволов.
Мама держала в руке письмо, которое вынула из коричневой сумочки. Они с водителем все читали обратный адрес и совещались.
— Вот. По-моему, этот дом, — обернувшись, сказал водитель и затормозил.
— Ой, мы вам так благодарны, ой, ну я прямо не знаю как, — очень быстро сказала мама, выскочила из машины и вытащила за собой Пеку.
В парадном было темно, Пека принялся спотыкаться.
— Что с тобой такое? — сердито спросила мама. Вздохнула, подмяла Пеку и посадила его к себе на закорки.
— Не мажь мой жакет калошами, — попросила она.
Он сейчас же старательно вытянул обе ноги, чтоб не мазать жакет калошами.
Так они поднимались вверх, вверх, до самого верхнего этажа. Здесь мама спустила Пеку на пол, вытерла носовым платком жакет, постучала в какую-то дверь... Ей открыла старая женщина и сказала:
— Его нет дома. Войдите и оставьте ему записку, он двери не запирает.
Мама взяла Пеку за руку, и они на цыпочках вошли в комнату.
Окно здесь было широкое и большое, — глядело в лес.
Когда Пека положил подбородок на подоконник, издалека стало видно реку. Широкий свет уходящего дня врывался в окно, не занавешенное никакими шторами. Виднелись огни на дороге, тускло-белые, все еще ничего решительно не освещавшие. Люди сверху казались маленькими. Шастали грузовики, но их шума не было слышно.
Комната была почти совершенно пустой, большущий чертежный стол, на столе карандаш. В углу комнаты притулился матрас без ножек. На матрасе — подушка и плед. А еще здесь стояли две некрашеные табуретки. А в стену вбиты два не очень больших гвоздочка: на одном из них — плащ, на другом — полотенце.
Мама пошла на кухню.
— Ты подумай только, у них не газ, у них электричество! — обернувшись к Пеке, сказала мама.
На плите дремала кастрюля, в кастрюле — недоеденная картошка. А еще на кухне был табурет. Мама села на табурет, подобрала ноги, задумалась.
И вдруг обняла Пеку и тихо сказала:
— Квартира очень хорошая. Мы бы в ней навели порядок. Верно я говорю, заяц?
— Верно, — ответил Пека, чтоб угодить маме. Он ответил тихо потому, что вокруг было совсем темно.
— И большая комната, — продолжала мама, — и лес совершенно близко... Жалко, времени нет, а то бы я вымыла пол. Ладно, Пека... Времени у меня в обрез, — и она вздохнула.
Мама написала Валере записку и спросила Пеку, когда они вышли на лестницу:
— Как ты думаешь, Пека, он, наверно, только ночью придет? Сегодня, пожалуй, нас не разыщет. А?
— Разыщет, — ответил Пека. — Итальянец ему про тебя расскажет. Вот увидишь, увидишь, мама.
3
— Девочки, поклянитесь, что вы никуда его не отпустите из гостиницы... Я же просто не знаю... я не могу... у меня концерт!
— Уложим, не беспокойся, — сказали девушки.
И мама принялась, тихонько вздыхая, все аккуратно складывать в чемодан. Уложила фрак, котелок и грим. А футляр от скрипки не уложила: он был больше ее чемодана, и мама держала его в руке.
