Они возвращались домой пешком. В одной руке Валера тащил футляр от маминой скрипки, а другой — поддерживал под руку Пекину маму. А мама держала Пеку. Пека хныкал, он сердился и не хотел спать.
Валера остался внизу, у двери в гостиницу. Мама поднялась наверх с футляром от скрипки и чемоданчиком. Она быстро раздела Пеку и положила его в постель.
— А ты скоро придешь? — расстроившись, спросил Пека.
— Когда надо, тогда и приду, — огрызнулась мама. — Ты сыт? Напоен? Ухожен? Спи!
Когда мама на цыпочках вышла из комнаты, уже погасили свет. Девушки крепко спали. Пеке даже слышалось в темноте их ровное, спокойное дыхание. Казалось, что под потолком летает огромная бабочка и все бьется большими мягкими крыльями о погасшую лампу.
Пека уснул. Он проснулся, когда возвратилась мама. Она, должно быть, очень долго гуляла, потому что колени у мамы были совсем холодные.
Они были холодные, и вся она была ледяная, и щеки, и нос.
Мама обняла Пеку, свернулась калачиком и натянула на ухо одеяло. Так они лежали во тьме, но оба не спали. Мама закрыла глаза, и ей вспомнилось вот что.
Пеке минуло четыре года, наступал его день рождения, а Валера был как раз в Ленинграде, в командировке. Они втроем отпраздновали Пекины именины.
Валера принес шоколадный торт. Она взяла большие четыре свечи и поставила их по краям торта.
— Как это забавно, что человеку только четыре года, — сказал Валера. — Что за возраст? Всего ничего. Когда человек — ребенок, — годы — свечи толстые и весомые, а потом они все тоньше и тоньше, словно все быстрее бегут года... Верно, Неля?
Она ответила:
— Я не знаю. Я о таком никогда не думала.
И вот теперь, лежа рядом со своим сыном, под одним одеялом, она вспомнила те четыре свечи, их пламя и то, как Валера погасил электрический свет вверху.
Они были втроем. Пламя свечей отражалось в глазах. Они пили чай и ели торт с кремом.
Неля крепко-крепко зажмурилась, и ей ни с того ни с сего привиделось, как Валера сидит на реке, у проруби (подледный лов). Пламя тех четырех свечей играет во льду, и лед становится голубым. Горят четыре свечи над прорубью. Лед припорошен снегом. Пламя четырех зажженных свечей бежит голубоватым светом по снегу и плавит снег. А Валера сидит, согнувшись, и держит удочку. Он ничего не видит.
Это сон такой, должно быть, приснился ей.
«Какие толстые свечи, — вдруг говорит Валера. — Когда человек маленький, каждый год весо́м».
Так говорит Валера и вытаскивает из проруби рыбу. Рыба трепещет в воздухе, и Валера рад.
— Родной мой, сыночек мой! Я тебя больше всех на свете люблю, — застонала мама.
А Пеке приснилось вот что.
Будто бы дяденька высокого роста играет что-то грустное-грустное на трубе. Играет красиво и хорошо. Стоит и держит трубу в руках. Лицо у дяденьки наклонено, подбородок большой, тяжелый. И вдруг этот дяденька принимается горько плакать. Он, как маленький, весь дрожит от слез. Он плачет и продолжает играть на своей трубе.
«Мама, что же это такое?»
«Это твой папа», — шепотом отвечает мама.
«А почему он плачет?»
«Он умер, а любит тебя, — едва дыша, говорит мама. — Больше жизни. И после жизни...»
...Уклад да услад.Улетели филиныВ малиновый закат.Улетели филины,Остался один,Остался один на сучочке си-идеть...
— Нелька, ты ошалела? Да?.. Может, еще того... запляши давай посреди ночи!
5
А Валера тем временем шел сквозь город. Он метил сперва попасть на трамвай, но они с Нелей прогуляли нынче до того долго, что трамвай решил расплеваться с Валеркой и провалился в тартарары.
Одинокий фонарь над Валеркой раскачивался. Валера по-дурацки переступал с ноги на ногу на остановке, под фонарем. Он озяб, застыли руки и ноги: на дворе была осень, с ее ветрами.
Наконец бедняга сообразил, что может, пожалуй, эдак прождать всю ночь, — засунул руки поглубже в карманы и двинулся одиноко по темным тольяттским улицам.
Долог путь из «старого» в «новый» город. Накануне Валера почти не спал. Он был до того счастлив и так ошеломлен случившимся, что вроде бы задремал на ходу: как конь.
Во тьме, когда то и дело закрывались веки, ему виделся Нелькин профиль: странное детское выражение ее лица, слегка приоткрытые губы, ее взгляд из темноты улиц.
От ее жакетки будто пахло духами, а?.. Валера остановился, вытащил из кармана руку, понюхал. От руки легонько тянуло машинным маслом. Он решил, что его рука насквозь пропиталась Нелькиным запахом.
И вдруг как будто взметнулись по ветру концы ее шарфа. Валера остановился и обронил шляпу. Когда он поднял ее, поля шляпы были в свежей грязи.
«Черт знает что такое! А я-то думал, нынче первые заморозки, почему не схватилась грязь?» — спросил у себя Валера. И дошагал до своего дома, балансируя шляпой в вытянутой руке.
Едва сил у него хватило подняться вверх, на девятый этаж. Толкнув дверь, он вошел кое-как в ванную и обтер свою шляпу. «Вроде бы пахнет Нелькой! Я... я окончательно ошалел!»
Он разделся и лег, но не мог уснуть.
«Я обязан спать! Мне завтра вставать с первым светом» — так он себе говорил, но все ворочался и ворочался бессонно под пледом.
«Скоро прибудет контейнер с мебелью, что послала мама. Она догадается и пришлет, должно быть, теплое одеяло. Я бы хотел, чтоб приехала мама, хоть бы накоротко! Я — свинья. Я так редко пишу. Откуда ей знать, до чего я бываю занят? Да нет же, — странное дело, — она всегда и все знает на расстоянии... Не мама — дух!»
И вдруг ему почему-то вспомнилось, как была война. Он был с ребятами в эвакуации. И тут приехала его мама. Стояла и молча смотрела на Валеру через забор: «Отчего ты босенький? Где твои сандалии?» — так сказала мама. И он в ответ заорал: «Ма-ма!»
Ему было тогда два года, но он до сих пор помнил, как сильно обрадовался. Даже подумал, что вовсе это не мама. Что все это ему приснилось.
...Она сняла себе угол неподалеку от тех яслей, где жил ее сын — Валера, нанялась и стала работать в совхозном поле. (Это мама ему рассказывала потом.) А он помнит только воскресный день, когда они шли сквозь поле, сквозь ветер, под жарким солнцем.
«Ты не устал?» — наклонившись, спросила мама.
«Нет», — отвечал Валера.
«Хочешь, я тебя на руках понесу?..»
«Нет».
И вдруг он увидел огромное огородное чучело. Оно размахивало длинными рукавами и старой кепкой.
«Мама, он — страшный», — сказал Валера.
«Ничуть, — ответила мама. — Ведь он неживой, это — пугало, огородное чучело. Разве не понимаешь?»
Они шли. Вдалеке виднелась река, под ногами — пыль и цветы. Над цветами — разные бабочки. Ветер, солнце, рукава чучела — все это сплелось почему-то в воспоминание о счастье. А ведь война, война...
Крыши дальних домов — наличники у домов резные; бабочки, какой-то крошечный воробей или другая какая птица справляли свой праздник лета. Вокруг было лето, солнце, и запах травы, и еще какой-то особенный запах пыли. А впереди — нескончаемая дорога, а в конце дороги стояло небо.
Зажужжала муха, чирикнуло что-то над их головами. Все вместе — застывшая песня зноя и ветра.
«Какой ты худой», — остановившись, сказала мама и вдруг заплакала.
Он, ясное дело, не знал, как умер его отец и какое последнее слово вымолвил, умирая. Но Валера вдруг отшвырнул плед и спустил на пол босые ноги. В возбуждении от ночной бессонницы ему показалось — он слышит слова отца:
«Мама. Валера. Мама».
По странной ассоциации, в полусне ему вдруг привиделся Пека. Пека сидит рядом с ним в столовке, держит ложку и неохотно хлебает щи. Полненькое лицо ребенка выражает вину и робость. Что-то сжалось в сердце Валеры. Это «что-то», кажется, было любовью. «Что же, что же это такое, почему я вечно чувствую себя виноватым. За все... За все... За наш сборочный; за то, что у Пеки шальная мама, за то, что у мальчика виноватое выражение глаз... Они — дети... Я — отвечаю, я отвечаю...»
— Мы на рыбалку вместе пойдем! — вдруг громко сказал Валера и испугался звука своего голоса.
Вставать мне, что ли? Не то я смену просплю.
Вста-а-вать!.. Бодрей — веселей.
Вставать!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Мама сказала, что после концерта пойдет танцевать с Валерой. Они пойдут танцевать в Дом дружбы.
Было так страшно остаться на ночь совсем одному, в чужом доме, с чужими девушками, что Пека не пожелал поверить ей.
Когда-то очень-очень давно Пека болел ангиной, мама взяла его из детского сада. Он лежал в темной комнате, мама не ходила на концерты, плакала, громко сморкалась и часами орала что-то по телефону. Пеку тошнило от телефона, но он боялся маме сказать.
За лекарством, медом и молоком для Пеки ходила вниз Александра Алексеевна.
Мама сидела день и еще один возле своего Пеки. Она старалась читать, но то и дело бросала книгу. Говорила: «Не до того».
К ним в гости пришла однажды Эмилия Квяка.
— Неля! Моя бедняга! — сказала она.
