— Нелька, автобус подан, мы тебя ждем, рыбка, — сказали маме из коридора.
— Сейчас, — ответила мама, быстро поцеловала Пеку и выбежала из комнаты, неся в одной руке чемоданчик, в другой — футляр от скрипки.
Мама ушла. А одна из девушек — самая молодая — принялась развлекать Пеку. Она ему построила дом из карт, а потом сказала, чтобы он сам построил себе, поскольку здесь все строители. Но он не успел построить: пришел Валера.
Валера был очень высокий, поджарый. Зубы у него — белые, большие, сплошные. Волос не особенно много: он их зачесывает на макушку. Руки у него сильные, ноги — длинные, а улыбка — добрая. А глаза — синющие. Прямо на удивление! Синие, синие, много синей, чем озеро, в котором Пека летом купался с мамой. И немножко синее неба. Он их щурил, когда задумывался. А вообще-то он очень любил смеяться.
— Здравствуй, Пека, — сказал Валера, приподнял его и подкинул чуть что не до самого потолка. — Пека, Пека, Пекерей, мой прекрасный сельдерей, — радуясь, заголосил Валера. — У вас что?... У вас завелись связи? Мама познакомилась с итальянцем? Кстати, а где она?
— На концерте.
— Ну что ж... Ну что ж... Есть хочу, умираю. Не успел пообедать, я к вам бежал. Пойдешь со мной? Закусим, выпьем пивка.
— Жрать хочешь? — вежливо спросил Пека.
— Еще как, — ответил Валера, засинел на него глазами и принялся одевать Пеку. А Пека все повторял:
— Жрать хочешь, жрать хочешь?
— Да ты что? Ошалел, что ли? — удивившись, спросил Валера.
— Так это же не я. Это попугай!
— А Нелька велела, чтобы ребенка не уводить, — сурово сказала Валере девушка, что построила Пеке домик из карт.
— Ну, положим: мне бы она доверила.
И они пошли вон из комнаты и вон из гостиницы. Они перешли улицу и пришли в столовку.
В столовке было много народу. Все стояли в очереди и держали в руках подносы. Подносы были очень красивые, в очень больших горохах, и Пека сказал, чтоб Валера дал ему подержать поднос.
— Ладно, — сказал Валера и дал подержать, но скоро забрал назад, поставил на прилавок и попросил: — Две порции щей, два гуляша, кисель и кофе.
Они донесли поднос до стола и хорошо устроились.
— Ты что ж не ешь? — поинтересовался Валера. — Жарко, что ли, тебе? Давай-ка я расстегну пальто.
— Если бы у нас с мамой всегда были деньги, — принялся занимать собеседника Пека, — мы бы с ней всегда хорошо завтракали.
— А часто у вас не бывает денег? — прищурившись и посерьезнев, спросил Валера.
— Не особенно часто, — объяснил Пека. — У нас не было, когда маму бросил ее партнер.
— Ага-а... А за что он бросил ее?
— Это вышло, понимаешь, из-за меня, — шепотом отвечал Пека. — И тогда мы ели только: мама — булку и чай. А я булку и молоко.
— Прелестно! — сказал Валера. — Пека... а между прочим, твой папа... Он где?.. (И Валера чуточку покраснел.)
— Так ты же знаешь, мама тебе сказала! Мой папа умер, когда мне было шесть месяцев. Утонул. Он моряк. Капитан-наставник.
— И намного старше, чем твоя мама?
— Наверно, — подумав, ответил Пека. — А ты у нее спроси.
— Ладно, — кивнул Валера... — Ты пей киселек, пей кисель.
— Могу, — подумав, ответил Пека. — А мы сегодня всюду, всюду тебя искали. Мы на заводе тебя искали... Мама там рассказала: «Я аморэ инженьер Валера Савельеф».
— Скажи на милость!.. Кто бы подумал? — ответил Валера и захохотал. — И... и мама серьезно «аморэ» — как на твои глаза?
— На мои глаза, довольно-таки серьезно... И нам все у тебя понравилось. А еще моя мама хочет изжарить тебе яичницу.
— Чего-о-о?
— Ничего такого: яичницу. Для тебя.
— Ты, по-моему, заговариваешься, браток.
— Ничего подобного! Это она, она заговаривается. Она сказала: «Мы — в Тольятти, чтоб сделать Валерке яичницу».
— Быть такого не может! — крякнул Валера. — От вас обоих можно с ума сойти! Врешь небось?
— А вот и нет, вот и нет... Валера!.. Почему это, когда человек говорит правду, ему всегда отвечают: «Врешь!»?
— Я от вас лопну! — захохотал Валера. — От тебя и от твоей мамы... Спи-инозы! Софоклы! Философы!.. Яичницу!.. Из Ленинграда — в Тольятти — жарить яичницы... Садись ко мне на закорки. Живо! Скорее! В клуб.
4
Зал в клубе был переполнен людьми. Когда вошли Валера и Пека, на них зашикали. Наконец Валера нашел местечко и посадил к себе на колени Пеку. На сцене был попугай. Попугай говорил, легонько картавя: «Петруша хороший, Петруша хороший...»
Потом артистка, что держала его на жердочке, вышла в зал, и попугай принялся тараторить: «Здрасте, товарищи! Здрасте, товарищи!» И вдруг он оговорился и быстро спросил: «Жрать хочешь?» Публика прямо-таки покатилась со смеху, а Валера шепнул, наклонившись к Пеке: «Ах, вот откуда оно пошло?!» А потом попугай раскланялся, и тетенька его унесла.
Заиграли знакомое, заиграли Петрова (ленинградского композитора). Пека сразу узнал.
Сейчас, сейчас...
И на самом деле, на сцену выбежала мама, в черном, — узкая, тоненькая, как запятая, в развевающемся пальто, со скрипичным большим футляром. Пека так сильно обрадовался, что громко заорал: «Мама!»
Валера к нему наклонился и громко шепнул:
— Ты что, приятель, взбесился? Получается несолидно.
А вокруг довольно громко захохотали.
А мама на сцене подумала: «Как отлично меня принимает публика».
...Если б кто видел, если б кто знал, до чего красиво и весело она танцевала... Вот уже прячется от дождя. И в зале на самом деле смеются. А потом... потом началось!
Мама летит по сцене. Летит как вихрь... Как может до того красиво и так воздушно летать человек?! Прыжок! Прыжок!.. И еще прыжок... И все это Пекина мама... Мама!
Валера, вне себя, закричал: «Браво!» И все вокруг сейчас же захлопали и, как по команде, вдруг закричали: «Браво!.. Браво, Богатырева...»
А мама радовалась успеху, она танцевала все лучше, все красивее, все веселей.
Мама — она большой музыкант... Музыка, музыка — каждое движение ее, музыка — согнутое колено, музыка — взвивающаяся рука, музыка — ее вращение, ее фуэте!.. И вот уж она на спине. Обессилена. Лежит посреди сцены. Но по ней, уже чуть не потерявшей сознание, — волнами ходит музыка... Музыка! Музыка! Смычок вздымается: мама играет лежа... Играет, играет, играет на своей игрушечной скрипке.
Окончила. Замерла. Вышла кланяться в образе музыканта (зазнавшегося музыканта).
Все кругом хохочут и аплодируют.
Как красиво кланялась мама! А как громко хлопали ей Валера и Пека. И Валера опять что было сил закричал «браво». И все вокруг закричали: «Браво!» Кто-то из публики подал маме букет, и она опять очень мило раскланялась. И прижала букет к себе. А в публике бесновались, и даже кто-то выкрикнул: «Бис! Бис!.. Богатырева — бис!»
Но биса им не было никакого. Мама вышла, помахав котелком, — худенькая, высокая — самая красивая, самая, самая веселая и распрекрасная на земле мама.
Как только она ушла, Валера с Пекой смылись из зала.
— Так ты уверен? — тихо спросил Валера. — Так и сказала: «Я, в общем, того... аморэ Валеру Савельева»?.. И вот именно не вообще, а Валеру Савельева?
— Я же тебе сказал!
— Нет, погоди: «люблю» или «аморэ»?
— А моя мама и я — мы на всех языках умеем!
— Но если ты того, поднаврал, так будешь дело иметь со мной.
Они долго путались по освещенному коридору, и вот наконец Валера нашел кулисы.
В это время на сцене громко пел дяденька — очень красиво и очень громко... Жалко, не было времени, чтоб его послушать.
За кулисами — полумгла. Стоя на выходе, конферансье грозно нахмурился, увидев Валеру с Пекой.
— Не ребенок, репей! — сказал про Пеку конферансье.
Кулисы театра были для Пеки буднями. «А куда же его девать?.. На помойку, что ли?!»
Пека знал, что здесь пахнет особенно: старой пылью, словно повсюду она жила и даже носилась в воздухе; он знал про то, как легонько, едва приметно, сотрясаются декорации, если проходишь мимо... По ним как будто бы рябь бежит. Он знал, что где-то здесь артистические и там одевается его мама.
Когда Валера стукнул согнутым пальцем в двери уборной, оттуда послышался женский, не мамин голос: «Валяй входи».
Они распахнули дверь и увидели маму. Она уже разулась, стирала грим, но еще не сняла своего узкого иссиня-черного фрака. Оба они, Валера и Пека, кинулись к ней. И Пека опять заорал: «Мама!» А Валера не сказал ничего, только широко заулыбался, покраснел отчего-то и у всех на глазах принялся целовать маму. Он целовал ее в голову, в руки и в ее фрак. Он целовал ее, а все, кто были в уборной, весело хохотали:
— Ай да Тольятти! Не северные, а итальянские темпераменты!
Пеке, он сам не знал почему, вдруг сделалось очень стыдно. Пека вдруг рассердился на маму и низко опустил голову.
— Отстань! — хохоча, вместо «здравствуй» сказала Валерке мама. — Кто тебе передал?
— Мне все объяснил твой сын!
Она рассмеялась так заразительно, что вслед за нею все в уборной снова принялись хохотать. Не смеялся один только Пека, — стоял весь красный, злой и не поднимал глаз.
