Артамошка потирал бок и молчал. Никита нагнулся к его уху:
— Передай Филимону: будет Никита в стане к ночи.
Артамошка и Чалык шмыгнули в толпу и скрылись.
Чалык всю дорогу приставал к Артамошке с расспросами. Тот едва успевал отвечать. Чалык спрашивал:
— Где те люди еды так много набрали?
— То они на кораблях привезли.
— А в корабли кто положил?
— То они купили в дальних местах.
Чалык не понял, обиделся:
— Они в сайбах чужих все брали? Худо это.
Артамошка усмехнулся:
— У них сайбы больше той горы, — и показал на огромный скалистый выступ.
Чалык от удивления даже остановился, уставился глазами на скалу:
— Кто им такие сайбы ставил?
— То людишки прохожие, топорных дел умельцы.
Опять Чалык ничего не понял. В голове его все перепуталось. Дружба с Артамошкой, плавание на стружках с ватажниками Филимона окончательно уничтожили в сердце гордого Чалыка страх и презрение к лючам. Не раз, лежа на грязных лохмотьях, не спал он, следил за мерцанием звезд на небе, за белым, как молоко, месяцем и думал: «Олени разные по тайге бродят: один белый, другой пестрый, один добрый, другой злой. Однако, и лючи разные…»
И когда кто-либо из ватажников шутил над ним, дергая его за косичку, он сердился: «Однако, этот лючи от злого стада отбился». И тогда брал он из колчана тонкую точеную стрелу, ставил на ней какой-то значок и откладывал ее в сторону.
Немало было ватажников, которые любили Чалыка. Радовался своевольный и гордый Чалык: «Однако, эти от самого доброго стада». И за каждого из таких лючей завязывал он на своей косичке узелок счастья, чтоб жили те лючи долго.
Артамошка толкнул притихшего Чалыка:
— Что умолк?
Чалык поглядел на друга:
— У нас нет большой сайбы и оленя нет. Как жить будем?
Артамошка рассмеялся, вспомнил слова отца:
— Вольному — воля. Сегодня нет — завтра будет!
Чалык не сводил глаз с Артамошки, а тот, припоминая слова отца, горячился:
— Вольны мы, как птицы… Все лавки побьем, купцов оголодим! Артамошка воинственно выпятил грудь.
— Война? — заискрились глаза у Чалыка.
— Война! — сжал кулаки Артамошка.
Невдалеке показался стан вольницы.
Стрела-война
Острожный подьячий Степка бегал по двору, кричал, ругался, торопил. За эти дни его черная борода подернулась сединой, будто инеем ее осыпало. Люди торопливо таскали бревна. Стучали топоры, летели смолистые щепы, горели костры. Быстро вырастал новый амбар. Радовался приказчик, глядя в оконце, шептал: «Стучат… Стучат…» Даже спать не мог. Ляжет на лежанку, чуть вздремнет, вскочит — да к оконцу. Послушает, стучат ли топорики, горят ли костры. Так всю ночь.
Наконец построили. К коньку сам приказчик прибил петуха: то была примета счастья. Дом не дом, амбар не амбар, изба не изба, коль нет на коньке приметы — петуха, искусно вырезанного из дерева или белого железа.
На следующий день цены на ярмарке поднялись: соль в два раза, к хлебу не подойдешь, так он дорог, гнилая рыба и та в цену вошла. Заволновался народ:
— Оголодимся вконец!
— Разорение и погибель!
— Помрем худой смертью!
Поплыли слушки: приказчик указ от государя получил, и в нем пишут: «Скупай, холоп, и соль, и хлеб, и другую еду — большой будет голод. Десять лет не упадет дождя, и все посохнет, все спалит жгучее солнце».
У лавки купца Развозжаева судачили вполголоса бабы:
— Так, так и есть. Звезда по небу летела, а за ней, за той звездой, волочился длинный кровавый хвост!
— Да но-о?
— Да-а!
— Бабоньки!..
— Афоня-юродивый в той звезде тайные знаки разглядел, — прошептала таинственно Марфа Сутулая.
— Какие? — спросили несколько приглушенных бабьих голосов.
— Все понял, все разгадал! Божий человек — ясновидец!
— Говори, касатка, говори! — шипели бабы.
Они склонили головы, затаили дыхание, а Марфа, неторопливо растягивая слова, говорила:
— Быть голоду! И звезда та на погибель. Повелел государь все хлебные, соляные, рыбные и прочие запасы у купцов силком отобрать, запереть накрепко.
— А народ? Лютая смерть? — заволновались бабы.
— Народ… — растянула Марфа. — О народе Афоня-юродивый такое говорил — сказать страшусь. — Она стала оглядываться с опаской по сторонам.
Бабы наступали.
— Наушников боюсь, не миновать мне воеводского палача. Тесней, бабоньки, лепитесь, тесней! Слушайте тайное и про себя то держите…
Бабы сбились в тесный круг. Марфа опять огляделась по сторонам:
— Афоня-юродивый так сказал: «Червь оглодает народишко начисто».
— Ай! — всхлипнула какая-то баба.
— Тише! — зашипели на нее со всех сторон.
Марфа продолжала:
— Государь-батюшка махнул, махнул на все четыре сторонушки: «Людишек у меня — что мух на навозе. И не справиться мне и не управиться мне. Многое-многое у меня народу множество, всех не накормить, не напоить: еды столь и на земле не сыщется. А тут от бога весть — не упадет ни росинки дождя десять лет. Мор, голод, смерть»…
Бабы всхлипывали, терли глаза кулаками. Вперед вырвалась вдова Рязаниха:
— Бабы, смерть никому не мила! Скотину и ту бог пасет. Надобно государю-батюшке грамоту отписать. Сыскать мужика исправного умом и ногами быстрого, чтоб тот мужик дошел до царя и, упав на колени, просил милости, пощады да спасения…
— До государя далече, — угрюмо опустили головы бабы.
— Государь в Москве сидит, а Москва — на самом краю света.
— Аль в гроб ложиться? — заревела Рязаниха.
В это время прошел рядом мужик в высокой шапке и новенькой поддевке. Бабы умолкли.
Мужик скосил глаза, подозрительно посмотрел на баб, остановился. Бабы, как вспугнутые воробьи, разлетелись в разные стороны. Мужик зашагал прочь.
Ярмарка замирала, многие купцы закрыли лавки, остатки товара волокли к берегу, грузили в лодки. Но их хватали приказные людишки, товары отбирали, а к приказчику с жалобами не допускали.
Купцы собрались на сход. Вышел на середину купец Тарасов. Богател он рыбным торгом.
— Приказчик Христофор Кафтырев обобрал нас как есть дочиста…
— Раздел! — перебил его купец Пронин.
— Доподлинно раздел! — понеслись голоса.
— Подарки дорогие принял, — продолжал Тарасов, — почести взял, пошлину непомерную собрал, а все орет: «Мало!» — и угрожает нам, купцам. Как так?
Выбрали купцы старейших и почтеннейших посланцев и отправили их к приказчику уговаривать его сбавить пошлины. Пошли выборные купцы, понесли подарки дорогие: деньги, соболей, лисиц, бочку меду, воску, кусок товара красного и многое другое.
Издали увидел приказчик приближение купцов, приказал распахнуть широкие ворота острога. Принял гостей с честью, обласкал, подарки принял. Чаркой водки обнес и даже, к удивлению всех, облобызал купца Тарасова. От умиления купец прослезился, все склонили низко головы, достав бородами до полу, и, довольные, ушли. Так уладили свои дела купцы и мирно стали отплывать, подсчитывая прибыли.
Приказчик тоже считал по ночам свои доходы, небывало большие, радовался.
…А тем временем в стане Филимон вел крутой разговор с Никитой Седым. Плакался Никита на тяжкую долю:
— Пухнет народишко с голодухи и сил не имеет спихнуть приказчика лиходея и вора.
Филимон молчал, шумно дышал, сходились у переносья густые брови. Никита Седой горячился:
— До ярмарки амбары лопались от зерна, под крышу оно подпирало. Ходил я с народом за милостью. Выслал приказчик казаков с саблями, казаки народ разогнали, многих покалечили…
— Вот те и милость! А велика ль сила в остроге? — спросил Филимон, пронизывая Никиту пытливыми глазами.
— Велика! Острог — крепость неприступная, сидит в ней приказчик за стеной высокой, и терпит от него народ разорение и лютости. Палач топора из рук не выпускает.
Никита склонился к уху Филимона, дыханием горячим обжег:
— О тебе, Филимон, и о твоей вольнице прослышал приказчик от наушников и отписал государям на Москву. В той грамоте всяко тебя поносил и потешался. «Я, — говорит, — верный государев слуга, со мной этому голышу, атаману рваному, Филимошке, не тягаться. Изловлю я его, беспременно изловлю, забью в железо. Известно мне: Филимошка и кузнец и плотник, заставлю его новенькую виселицу поставить, крепкий железный крюк сковать, чтоб не сорвалась тугая петля. На ней и повешу воровского атамана».
