Жадно слушали его ватажники, но плохо верили. Петрован Смолин тихо спросил:
— В какие это времена было, чтобы мышь столкнула гору? Век доживаю, такого не помню.
Опустили головы ватажники, молчали. Слышно было, как трещит огонь в камельке. Так молча и разошлись.
Отыскал Филимон и плотников и кузнецов, радивых и горячих помощников. Закипела работа: стучали топоры, гремели молоты. Трудился Филимон со своими помощниками с восхода солнца и до той поры, как скроется оно за острым зубцом западной горы.
Через три недели осадное сооружение на толстых колесах-катках стояло, готовое к штурму.
Дивились люди, сколь мудрено и просто было строение Филимона. С плотниками поставил он на колеса помост, на нем укрепили кузнецы железными скобами высокие стропила, под ними на цепях подвесили толстое бревно с железным кованым носом. Острый нос ковал сам Филимон, приговаривая:
Бревно-коряжина Железом обряжено, Лихому приказчику По волчьей голове!
Филимон целый месяц держал острог в малой осаде. С нетерпением ждал он вестей от посланцев. Первым явился вестник от Степана Громова. Ободранный и вспотевший, ватажник мешком свалился с коня, на ходу скороговоркой сказал:
— Удача, атаман! У Седой горы большая рать собирается. Та рать из людей русских и бурятских.
— А тунгусы? — спросил сурово Филимон.
— От тунгусов вестей нет.
Филимон подозвал своего подручного Ивана Ухабова:
— Держи осаду! В полдень на воскресный день мы ударим по острогу со всех сторон. Смотри, Ивашка, не зевай!
— Не дай бог, — забеспокоился Ухабов, — разве то можно! Поставлю надежного доглядчика. Сам глаз не сомкну.
Филимон скрылся вместе с посланцем.
У Седой горы становище раскинулось на целые версты. Полыхали костры, бросая желтые языки пламени в густую тень. Людской гомон, лязганье оружия, ржанье лошадей сливались в страшный гул. Филимон окинул глазом становище, подумал: «Вот она, сила-силища!».
На рассвете прибыли Никита Седой и Чалык, а за ними — Чапчагирово войско. Чапчагир, в новой песцовой парке, с перекинутой через левое плечо шкурой медведя, увешанный беличьими хвостами, в легких лосиновых унтах, в шапке, опушенной красной лисицей, стоял, воинственно опираясь на круторогий лук. На боку у него с правой стороны болталась лапа медведя, а с левой — череп рыси. Кожаный поясок был сплошь унизан клыками кабана, зубами медведя, волка, оленя и лисицы. Эвенки гордились своим вожаком: его доспехи означали, что он самый храбрый из храбрых охотников. Чапчагир держался важно и, щуря раскосые хитрые глаза, осматривал становище.
Буряты метались на взмыленных лошадях. Красные, китайского шелка кисточки на их остроконечных шапках развевались по ветру. Чеканная сбруя играла и переливалась на солнце. Острые сабли и пики горели, как жар. Вожак бурятской рати, молодой Хонадор, горячил коня белоснежной масти, покрытого зеленой попоной с ярко-синей бахромой. Хонадор нетерпеливо поглядывал по сторонам, и у коня и седока широко раздувались ноздри, оба рвались в бой.
Филимон собрал всех вожаков и старшин от разных войсковых частей. Говорил недолго, и решили немедля ударить по острогу со всех сторон.
В назначенный час огромная рать двинулась к неприступному острогу. Буряты ударили с востока, эвенки — с запада, русская вольница пошла напрямик.
Дозорный с башни острога увидел, как к острогу плыли по земле три огромные тучи, и кубарем скатился с башни. Перепуганный приказчик заметался по острогу, как крыса в крысоловке. Сторожевые казаки, стрельцы да служилые люди нехотя вставали к бойницам и башенным оконцам. Гнев приказчика им был не страшен, коли надвигалась неминуемая смерть.
Дрогнул острог, заметались в нем людишки, будто муравьи в разоренном муравейнике. Приказчик растерянно бегал. Он решил сам взглянуть на врагов. С трудом взобрался на шатер башни, приложил руку ко лбу, чтоб солнце не мешало, и обомлел. Двигалась к острогу огромная осадная машина; разглядеть ее приказчик не мог — была она укрыта со всех сторон зелеными сосновыми ветками. Перепуганного приказчика едва успели стащить с шатра. Страх обуял острожных людей, приготовились они к смерти.
Филимон на вороном коне вихрем несся к острогу, размахивая кривой бурятской саблей. За ним — кто на коне, кто пешим ходом — торопились ватажники. Острог окружили с трех сторон. От конского топота, людского крика стонала земля, тучи стрел затмили солнце. Острог молчал. Бурятские всадники на разъяренных конях гарцевали у самого рва. Эвенки-лазутчики ловко метали через высокую стену камни с привязанными к ним пучками горящей травы. Смельчаки подбегали к самой стене и с высокого бугра громко кричали, чтобы сдавался враг, потрясали топорами, грозили изрубить острожную стену в щепки.
![]()
Ватага грозной лавиной катилась к острожным воротам. Были они двойные, кованые. По бокам возвышались защитные башни с бойницами. Воеводские казаки палили из пищалей, лили горячую смолу. Когда ватага подошла близко, казаки ударили из пушки-маломерки. Ватага откатилась, оставив на желтом валу убитых и раненых.
«Неуспех!» — шептал Никита Седой. Но Филимон с кучкою храбрецов бросился вперед. Ударили они из пищалей по просветам в башнях, по черным бойницам. Не ожидали этого острожные казаки, растерялись, замолчали. Филимон командовал Никите Седому:
— Подкатывай ближе, ломай створы! Выше вздымай цепи!
Ватажники кричали:
— Филимоново осадное чудище идет!
— Смерть Христофорову осиному гнезду!
От первого удара застонали ворота, затряслись стены и башни, упала верхняя перекладина со щитком, на котором искусно вырублен зверь хвостатый — соболь; государев казенный знак. От второго удара затрещали затворы, железный нос вгрызался, рушил, кромсал защитные брусья, выламывал бревна. Никита Седой горячился:
— Круши под корень! Наддай с размаху!
— Ломай! — кричали ватажники.
Взлетело на цепях бревно — железный нос, с огромной силой грохнуло, как гром ударил, земля задрожала. Рухнули острожные ворота, ринулись в пролом ватажники. Словно буйная река в половодье, ворвались они на острожный двор.
— Бей мучителей!
— Круши лиходеево гнездо!
— Бей, чтобы не жили!
Переловили ватажники приказчиковых слуг и казаков острожных. Каких побили насмерть, каких покалечили, чтоб рук не поднимали против вольницы. Вверх дном поставили двор, но злодея кровавого — приказчика и его близких помощников — палача, попа да подьячего — так и не сыскали. Потаенным ходом вышли они на Ангару и тайно уплыли, спаслись лиходеи от расправы.
Хмурился Филимон, рвал зубами ус, от огорчения слова вымолвить не мог.
Ватага громила острог. Стучали топоры, летели крепкие засовы. Рухнула со скрипом и скрежетом высокая клеть; в ней хранилось домашнее добро приказчика. Вмиг полетели над головами шубы, мешки, посуда, пушнина. Выкатили запасы пива, меду, солений, варений, сушений, что замуровано в жбанах, бадьях, бочках.
Неожиданно появилась толпа баб. С визгом и воплем рванулись и они в острог. Разъяренные мужики кричали:
— Гнать баб!
— Какая такая война? Где баба — там грех! Гнать!
Бабы голосили:
— Не обидьте! Дайте урвать добра из амбара грабежника-приказчика!
Ломали амбар. Скрипела и плакала амбарная дверь, железом кованная. Скрежетали засовы крепкие.
— Хлеб! — стонала толпа. — Хлебушко! Корм родимый!
— Делить!
— Мерой делить, чтоб без обиды!
Вмиг амбар очистили. Хлебные запасы поделили честно.
Чалык и Артамошка ходили надутые, как пузыри, — за пазухой у них целые склады: там и пряники, и куски сала, и рыба, и леденцы, и сухари, и чего только нет.
Вокруг острога горели костры, взвивалась в поднебесье вольная песня. Ватажники праздновали победу, пировали до утра.
