Шаман умолк и заснул. Чапчагир закрыл его желтое лицо ветками пихты.
— Калтача, принеси стрелу — та стрела человека.
Калтача принес стрелу-войну. Чапчагир взял ее в руки:
— Надо хозяина искать. Чапчагир хочет знать, с кем война.
Лишь на другой день люди Чапчагира отыскали в тайге Чалыка. Чапчагир встретил его в своем чуме. Он долго вертел лук храброго Саранчо. И гость и хозяин молчали. Чалык озабоченно и виновато посмотрел на Чапчагира:
— Я должник твоей сайбы. Чем отдавать долг буду?
Чапчагир ответил:
— Эвенк отдает то, что брал.
— Взятого отдать не могу, — опустил глаза Чалык: — чума своего не имею.
— Сайба моя может обождать, — с достоинством ответил Чапчагир и, раскуривая трубку, выпустил серое облако дыма.
Чалык оживился, глаза его забегали, блеснули радостью. Чапчагир заметил это:
— Почему горят глаза у тебя, как у рыси, а молчишь ты, как рыба?
Чалык сделал знак рукой:
— Война!
— С кем?
— С лючами!
— Смерть лючам! — вскочили сыновья Чапчагира, потрясая в воздухе ножами.
Чапчагир сдвинул узкие брови, сощурил глаза и, задыхаясь от злобы, грозно замахал кулаками:
— Лючи большого деревянного чума сделали меня, старого Чапчагира, мальчишкой. Они обманули старого Чапчагира, эвенков побили, пограбили, землю отобрали… Зверь — и тот из лесов наших сбежал, птица улетела… Умирают эвенки…
Вокруг чума Чапчагира собрались эвенки. Чапчагир за руку вывел Чалыка к эвенкам:
— Стрела твоя легкой птицей облетела наши стойбища. Говори эвенкам правду.
Чапчагир протянул Чалыку лук Саранчо, который он до этого не выпускал из своих рук. Чапчагир с сыновьями и Чалык шли впереди, а за ними большой толпой двигались вооруженные эвенки. Шли к старому священному месту: только там могло решиться большое дело. Пройдя перелесок, вышли на широкую поляну. Трава на этой поляне была начисто вытоптана, вокруг белели груды обмытых дождями, изглоданных ветром костей, черепов птиц и зверей. Валялись высохшие оленьи головы с раскидистыми рогами, шкуры зверей, исклеванные воронами. В конце поляны стояла огромная сосна, сплошь унизанная ремешками, шкурками зверей, хвостами белок, лисиц, волков, перьями птиц, костями животных и людей. На середине поляны стоял высокий шест, с вершины которого смотрел на землю глазами-дырами широкоротый деревянный божок.
Шаман ударил в бубен. Собаки жалобно заскулили и поджали хвосты. Чапчагир поднял вверх пику, на конце которой развевался хвост волка:
— Эвенки, война!
— Кто идет на эвенков? — спросил старый охотник Латогир.
— Эвенки идут войной, — с гордостью ответил Чапчагир, храбро потрясая пикой.
— На кого эвенки идут войной? — вновь раздался голос Латогира.
— На лючей! — с еще большей гордостью ответил Чапчагир.
— А кто этот молодой эвенк, какого он рода? — указал Латогир пикой на Чалыка.
— Этот эвенк из рода Лебедь-Панаки.
— Изменник! Он продался лючам! Убейте его — он обманщик!
— В его руках лук храброго Саранчо! — грозно блеснул глазами Чапчагир.
— Он пришел в наше стойбище с краснобородым лючей. Лючу мы связали веревками, бросили в яму.
Чалык рванулся вперед:
— Эвенки! Вот лук Саранчо, он передал его мне умирая! Злые лючи замучили его. Я убежал от них. Я клянусь солнцем, луной и звездами: все стрелы моего колчана я воткну в сердца злых лючей!
— Изменник!
— Смерть ему!
— Он продался лючам! Они его прислали за нашей смертью!
Чалык выпрямился, выхватил из колчана родовую материнскую стрелу, самую дорогую — ту, которую обычно вкладывает в колчан мать, омывая ее своей слезой. Он приложил ее к глазам, потом переломил о свою голову:
— Эвенки! Я — один, вас — море. Убейте меня, если я изменник!
Толпа остановилась.
— Я пришел от других лючей. Те лючи добрые, те лючи за эвенков. Они идут войной против страшного деревянного чума, который пожирает вашу добычу!
— Чум тот огорожен крепкой стеной, его нам не взять! — крикнул кто-то из толпы.
Вновь заговорил старый охотник Латогир:
— Из черных дыр того чума вылетает страшный огонь и гром. Ты хочешь нашей смерти, изменник!
Чапчагир поднял пику:
— Война!
— А кто ответит за нашу смерть? — дерзко бросился на вожака Латогир.
— Я! — гневно ответил Чапчагир.
— Эвенки уйдут на войну, кто будет кормить их жен и детей? — не унимался Латогир.
— Я! — опять ответил Чапчагир и шагнул вперед.
Глаза его налились кровью, сухие губы тряслись, дергалась седая бровь. Чапчагир вскинул копье и пронзил им труса и крикуна Латогира.
Все притихли. У Чапчагира дергалась бровь, злобно кривился рот:
— Я не изменник! Я пойду впереди вас, вместе с ним! — Он показал на Чалыка. — Если я изменник, проткните мое сердце пикой! Если я трус, выколите мне глаза стрелой!
![]()
— Эвенки — не трусы! — ответили ему.
— Ведите лючу, — стукнул пикой о землю Чапчагир, — пусть он скажет нам правду!
Привели Никиту Седого. Он снял шапку, поклонился:
— Помогайте приказчика, вора и разбойника, спихнуть! Он и для вас и для нас лиходей, мучитель!
Чалык пересказал эвенкам слова Никиты.
— Кто ты? — спросил Чапчагир Никиту.
Все напряженно слушали.
— От вольных мужиков я, — ответил Никита. — Прижал нас проклятый приказчик, в кровь, в грязь втоптал! Помогайте!
Чалык долго пересказывал эвенкам слова Никиты. Но видно было, что эвенки ничего не понимают. Они недоуменно качали головами, глядели из-под шапок косо, недоверчиво.
Молчание прервал седой, как снег, эвенк. Он подошел к Никите и, опершись на лук, спросил дряхлым голосом:
— А что же эвенки от войны получат?
Чапчагир одобрительно кивнул головой старику.
— Волю!
Чалык по-эвенкийски сказал:
— Волю!
Все переглянулись и еще более недоверчиво стали всматриваться в Никиту.
— Кочевать станете — где пожелаете, зверя бить — где пожелаете, рыбу ловить — где пожелаете. Ясак платить царю московскому будете малый.
Когда рассказал об этом Чалык, все заволновались. Над толпой пронесся одобрительный гул. Повеселел и Никита. Маленький, вертлявый эвенк, весь увешанный беличьими хвостами, пробился вперед:
— А жен наших лючи ловить будут?
— Нет, — ответил Никита.
— А детей в плен схватят?
— Нет! То царского приказчика худые дела. Смерть злодею!
Загудела толпа, поднялась густая щетина пик, рогатин, луков. Чапчагир поднял пику над головой:
— Война!
— Смерть большому люче! — Эвенки подняли вверх пики, луки, ножи.
Опустели стойбища, остались в чумах лишь женщины да дети. Остальные, кто способен метать из лука стрелы, колоть пикой и рогатиной, пошли за Чапчагиром войной на Братский острог.
* * *
Однажды вышел Филимон из шатра. Падало солнце за черные горы, на востоке зажглась первая звезда. Стоял атаман на пригорке, смотрел на серую громаду острога. Одолевали горькие мысли: «Крепки башни, толсты стены, люты государевы казаки». Ушел в шатер поздно. Плохо спал. Чуть посветлел восход — вскочил с лежанки, поднял близких дружков и собрал малый ватажный круг:
— Сна лишился, мужики, замучила неотступная думка, жалит сердце, словно оса-огневка…
— Говори, атаман, не таись.
— Кузницу надо ставить. Надумал я сготовить злодею-приказчику смертный подарочек.
Переглянулись дружки и понять атамана не могут. А Филимон выпрямился, расправил грудь, голос у него зычный, слово крепкое, атаманово слово:
— Стены острога крепки, голыми руками не взять. Развалим по бревнышку осадным стенобойным рушителем!
— Говори, говори, по сердцу нам твоя затея! — обрадовались дружки.
Филимон на круг вышел. Заискрились глаза, красные пятна зажглись на острых скулах. Долго рассказывал, как будет строить.
