по краю молодого елового леса вниз, проходя по правой стороне замечательные посадки бука, выложенные светло-зеленым мхом.
- Эй, гляньте-ка, вон там, - неожиданно произнес Раймунд странным, как будто бы охрипшим голосом и загоготал. – Вон там лежит. И здоровенная какая.
До Войнича не сразу дошло, что находится перед ним, только лишь через какое-то время он высмотрел в небольшом возвышении на лесной подстилке беспокоящую, удивительно знакомую форму. Они подошли поближе – Раймунд все время хихикал – и вот тут Мечислав убедился, что это человеческая фигура. По спине прошел неприятный холодок, он почувствовал какую-то тревогу, именно такую, когда видишь ближнего своего в опасности.
Пока же что это была кукла, изготовленная из мха, палочек, сухих игл, трухи, обросшей тоненьким кружевом грибницы. Голова, даже вполне себе удачно сформированная, имела лицо из древесного гриба, в который вместо глаз вонзили шишки, и в мягком материале просверлили дыру рта. Тонкие веточки подражали рассыпанным тут же длинным волосам. У фигуры были разбросанные в стороны руки и ноги, а между ногами – и это сразу же привлекало внимание каждого глядящего – находилась темная, узкая дыра, туннель, ведущий в глубину этого органического, лесного тела. Еще имелись груди из камней, с намалеванными на них каким-то соком сосками, и широкие бедра. Живот был выложен из мягкого мха.
Войнич всем собой почувствовал какое-то внутреннее смятение, его охватило сильное впечатление отстраненности от реального мира, которое поднялось под самое горло, так что пришлось несколько раз сглотнуть слюну, хотя он и не знал, на что смотрит. Раймунд хрипло засмеялся, и оба мужчины понимающе поглядели друг на друга. Войнич увлеченно глядел на эту лесную аномалию, на преодоление обычного порядка вещей. У кого-то заняло много времени сложить эту форму – не человеческую, ни растительную. Ему пришлось долго обдумывать ее и заранее собирать материалы. Камни для грудей были принесены откуда-то, это была сглаженная водой галька, следовательно, родом она была взята откуда-то из ручья внизу.
- Это угольщики. Их творение, - отозвался наконец Вилли Опитц. –Хотели попользоваться. Пошли отсюда.
Он схватил корзинки и направился вниз, а парни пошли за ним. Раймунд как-то не спешил, оглядываясь по сторонам, как бы желая запомнить это место, но, в конце концов, опередил их, и через четверть часа они уже были в деревне.
Вилли неохотно отвечал на вопросы Войнича, но, прежде чем они добрались до Пансионата для мужчин, Мечиславу удалось вытянуть от хозяина всю странную историю.
У тех углежогов, которых он видел на поляне в предыдущий раз, людей с черными лицами и мрачными взглядами, которые иногда, весьма редко, спускались в деревню, чтобы хорошенько напиться, давно уже имелся некий обычай, о котором, скорее, не говорилось, но про который все и так знали. На работу они приезжали на целый сезон и издалека. Долгое время лишенные женщин (а многие из них вообще были неженатыми), после мучительных периодов воздержания онги изготавливали для себя такие лежащие Puppen (куклы – нем.), чтобы снять напряжение17.
Эти куклы назывались "тунчи", так они их звали, и Опитц, чтобы смягчить уже сказанное, сказал, что их делают повсюду, там, где имеются мужчины, ведь мужчины нуждаются в успокоении, и они не могут ожидать, поскольку становятся больными и опасными. Мужское желание должно быть немедленно успокоено, в противном случае мир попал бы в хаос. И такое творится во всем мире.Посколькумужская похоть настолько сильна, что способна разрушить самих мужчин, у них должно быть нечто такое, что позволит им расслабиться. Для каждого это должно быть понятным и вроде как нормальным. Таких же "тунчи" делают в Альпах, ведь там пастухи уходят на горные луга на целый сезон, так что они имеют право искать подобную форму удовлетворения. Но и в далеких степях, где мужчины пасут стада животных. И среди золотоискателей…
- Повсюду там, где люди лишены женщин, - загоготал Раймунд, который вновь присоединился к ним.
Таким образом, "тунчи" – это часть жизни, а тот факт, что Войнич ничего про них не знал, означает лишь то, что он еще желторотик, и уже обязан сделаться мужчиной. Говоря это, Опитц схватил его за плечо и жестко прижал к себе, к своей мужской, твердой груди. Из майки молодого человека высыпалось несколько лисичек.
Мечислав размышлял обо всем этом, когда переодевался к ужину, когда вытаскивал из носков ломаные елочные иголки, когда снимал с рукава куртки приклеившуюся к шерстяной ткани паутину, когда вычесывал из волос семена, кусочки веток и Бог знает, что еще, абсолютно все, что лес оставляет на нас. Испытывал ли он такое же похотливое желание, о котором говорил Опитц? Познает ли когда-нибудь нечто столь непреодолимое?
Когда он вошел в столовую, все присутствовавшие там повернулись к нему с любопытством и едва скрываемой, хотя и дружественной улыбкой.
На ужин был объявлен запеченный судак и гора картофеля с густым, заправленным сметаной соусом из лисичек, посыпанным петрушкой. Не было ни одного человека, кто не попросил бы добавки. Войнич скрупулезно записал меню этого ужина в своем дневнике.
Все говорили о том, что как только освободится место, то они переберутся в курхауз, в результате чего создавалось впечатление, что в Пансионате для мужчин они проживали временно. Войнич был настолько интеллигентен, чтобы открыть, что здесь ведется некая игра, выгодная для каждого, в которой, впрочем он и сам, незаметно для себя, начал участвовать. Ведь никто не верил, будто бы когда-нибудь там освободится место. И он сам тоже не желал в это верить. Возможно, он даже и не желал, чтобы то мифическое место освободилось – ибо тогда ему пришлось бы исполнить собственное обещание и перебраться в главное здание санатория, что было бы катастрофой для его бумажника. Если в Пансионате для мужчин плата составляла, в среднем, сто пятьдесят марок, то в курхаусе необходимо было бы выложить в два раза столько. Понятное дело – там было гораздо удобнее, ведь все на месте, комнаты более комфортны, да и кухня, наверняка, получше; иногда запахи от нее долетали до самого парка.
Лечащиеся из курхауса, когда встречал их на прогулочной тропе, казались более высокими, более чистыми, а их сорочки были более белыми. Они походили на откормленную домашнюю птицу, даже когда они были такими же больными, как другие – у женщин имелась модная уже несколько лет "голубиная грудь", то есть, собранная клубом на груди и на диафрагме масса батиста или елка, которая производила впечатление, будто бы только что выкипела из узкой, обтягивающей юбки; у мужчин же голова выступала из жестких воротничков, словно бы их подали на подносе к вечернему чаю,
