сразу же на углу. И ничего не нашел. До сих пор он не знает, что могло случиться с деньгами. Но дома сказал, что все конфеты съел, чем возбудил смех дяди и гримасу на лице отца. Мальчик предпочел, чтобы его осудили за излишнюю любовь к сладостям, чем за такую страшную неудачливость.
Еще ему вспоминались детские купания. В них всегда было нечто нервное. Отец выдавал его в руки Глицерии с неохотой, он тянул, расспрашивая Мечися известные тому молитвы. Потом вел мальчика в кухню, в ее царство, где уже ожидало стоящее на полу оцинкованное корыто, наполненное горячей, парящей водой. Запах мыла и чистых полотенец был праздничным запахом, так пахла суббота. Войнич не помнил, чтобы отец когда-либо сопровождал его при купании. Глицерия перехватывала мальчишку пухлыми руками, с подвернутыми до локтей рукавами, румяная от горячего воздуха, вся улыбающаяся, и с этого момента маленький Мечись становился участником ритуала раздевания, погружения в воду, оттирания губкой, напитанной пахучим мылом, которое Глицерия держала специально для его нежной кожи и которым никто больше не пользовался.
Все время она щебетала по-польски и по-украински, обращаясь к мальчику так, как никто другой этого не делал. Он был ее "маленькой жемчужинкой", "мыльным пузыречком", "перелесочком", "бусинкой" и "ангелочком"… Обилие имен ошеломляло малыша, он не мог справиться с образами, волшебно открываемыми этими словами: драгоценности, церкви, леса и сады – в них помещался целый мир и еще иные миры, которых он не знал из собственного опыта, но о виде которых догадывался. Части его тела были "спинкой", "ножками", "волосенками", "пальчиками", "грудкой"; называемый такими словами, мальчик чувствовал себя довольным и даже каким-то образом гордым своим существованием, и это было чувство, которое никогда не появлялось, когда он общался с отцом. Мечись глядел на свой выпуклый живот, и тот был "пузиком", а углубление в нем "пупиком". Глицерия ворковала над ним, а с ее лба стекал пот, потому что вся кухня превращалась тогда в паровую баню.
После того она вытаскивала Мечися на стол, на котором было разложено полотенце, и вытирала мальчика, щекоча его под "мышками", или же делала вид будто желает откусить у него "пальчики" на ногах. Мечись помнил, что не следует смеяться слишком громко, он опасался, что этим мог бы встревожить отца – тот наверняка бы тогда вскочил сюда, неся за собой холод из коридора и замораживая все это замечательное веселье, поэтому он лишь тихонечко хихикал.
Свежая фланелевая пижама была жесткой и неприятной, но Мечись прекрасно знал, что уже к завтрашнему утру, после первой ночи, она сделается такой же, как всегда – мягкой и приятной. Течение времени выглаживало складки и шершавость, делало мир более дружелюбным. Когда он уже сидел в пижаме, Глицерия брала гребешок и расчесывала его светлые волосы, обрезанные "под пажа", и никогда не могла не удержаться от того, чтобы сплести их в косички.
- Такие крепкие, такие густые, - говорила она.
Это было чудесно, потому что ко всему репертуару ценных вещей, которыми он располагал, теперь прибавлялись волосы. Понятное дело, что Глицерия быстро расплетала их, но на лбу выкладывала волну, которую отец сразу же разлохмачивал, когда приходил пожелать спокойной ночи, а Мечись лежал в крахмальной, чистой постели в прохладной комнате, с грелкой в ногах, вспоминая все эти еженедельные мгновения банной ласки.
Как-то раз, возвращаясь в пансионат, Войнич зашел в кондитерскую Laugers Konditorei und Cafe, где купил коробочку миндального печенья с фисташковой начинкой – их аквамариново-оливковый цвет показался ему элегантным и предсказывал сложный для точного определения вкус, который был ему любопытен. Впоследствии он записал в своем дневнике: "Само тесто очень легкое, корочка хрустящая. Печенье не такое сладкое, как наше от Залевского. Но вот начинка безвкусная, а цвет прибавлен искусственно, из шпината".
Уже находясь возле самого пансионата, он услышал издалека, как кто-то выкрикнул по-польски: "Замечательная шутка! Ну и воображение у вас!", и он инстинктивно ускорил шаги, чтобы как можно быстрее скрыться в доме.
Как могло случиться, что еще тем же днем после обеда он очутился на опушке леса? В воздухе висела легкая морось, которая перепугала возможных прогуливающихся, и замечательно – никто не видел, как Войнич вышел из пансионата и, вместо того, чтобы вежливо гулять под зонтиком по проторенной трассе, он направился вбок.
Мечислав настойчиво карабкался под гору – хорошо, что надел старую обувь – иногда с трудом хватая воздух. Иногда он приостанавливался и внимательно осматривался по сторонам, стараясь не пропустить ни одной мелочи в подлеске. Он выискивал какие-нибудь знаки, выложенных крестом веток, выставленных в некоем порядке шишек, необычной формы корней, чего-нибудь такого, что означало, что это близко. Сырой воздух, набухший от запахов, был плотным, словно еда. У Войнича кружилась голова, иногда ему приходилось останавливаться, опираясь на ствол дерева. Он чувствовал горячу, похоже, что температура резко поднялась, и он обещал себе, что вот-вот и начнет возвращаться, ибо доктор Семпервайс был бы этим походом возмущен. И он сам знал, что пересек границы здравого рассудка, того Священного Грааля герра Лукаса, который наверняка бы не лез в кусты и не карабкался бы вверх. А может, именно так? А может, он сам приходил сюда, когда никто не видел? И, возможно, Август Августпоявлялся здесь, запыхавшийся и вспотевший, вытирая краешком фуляра лоб? А Опитц? Разве он не шел сюда, притворяясь, будто бы выбрался сюда за своими маленькими грибочками под колпачками, но на самом деле они были всего лишь поводом, чтобы попасть сюда? Ведь Раймунд – в этом Войнич был просто уверен – наверняка там бывал.
Домик лесника. Сразу же за ним начинается лес…
Начался буковый лес, заросли закончились, поэтому Войнич снизил темп. Он обнаружил громадный белый гриб и теперь раздумывал, забирать его или нет, поскольку у него не было ни рюкзака, ни сетки, но никак он не мог проигнорировать столь крупного подарка, поэтому нес гриб в руке.
Нет ничего более красивого, более ошеломляющего леса, чем буковый. В это время года листья уже были темно-красными, и они распростирали над головой Войнича пурпурный свод, отделяющий его от серости осеннего неба. Чистые, серебристые стволы деревьев служили опорой этому громадью, образуя нефы и часовни. Свет попадал сюда, подсвеченный витражами в древесных кронах, где каждый лист был стеклышком, играющий со светом по своим правилам. Войнич шел по главному нефу по направлению некоего алтаря вдалеке, пока что еще невидимого, но все его предсказывало. Это был собор, наполненный лабиринтами, боковыми нефами, склепами под камнями, табернаклями20, скрытыми в дуплах деревьев; удивительными алтарями, что временно творились на замшелых стволах упавших
