буков. Этот собор вовсе не был очевидным, как бывают очевидными человеческие соборы, но ведь и здесь совершалась неустанная перемена: воды в жизнь, света в материю. Все здесь шелестело, вздымалось, набухало, росло и множилось, исходило побегами. Зеленоватый мох и серые лишайники создавали впечатление, будто бы лес выложен коврами – вельветом, бараньими мехами, шерстяным фетром, мягкой фланелью. Почему он не приходил сюда раньше?
Мечислав дошел до какой-то поляки, где воинскими рядами были высажены елки – сюда их привезли из самой Баварии, веря, будто бы они здесь примутся, но те представляли здесь чуждый элемент. Елки напоминали Войничу прусскую армию, а буки? Буки ассоциировались у него с каким-то красочным экзотическим воинским соединением, которое не идет в бой, но, переполненное гордостью, хвалится мундирами, султанами из перьев, золотыми бликами металла шлемов, а потом застывает, чтобы целыми годами восхищенно красоваться. Такую армию только в оперу, а не на войну.
Он почти что наступил на нее.
Это была поляна, с несколькими березами и дубком, наполненная камнями и мхом, который уже прикрыл валунам уста, оглушил их. Здесь была другая Puppe, не та, которую осматривал с Опитцем и Раймундом, чуть поменьше. Собственно говоря, она лежала во мху, а точнее – была мхом, тело ее вырисовывалось четко и обильно, грудями были два камня, а лицо на сей раз из березовой коры, на которой чья-то рука нарисовала углем глаза. Сырость уже размыла их, так что сейчас они напоминали два темных пятна. Все тело кульминировало в одном месте ниже "бедер", в месте расхождения ее ног, между которыми зияла дыра, словно мышиный схрон или вход в кротовую яму – тропка часто используемая, отшлифованная и выглаженная.
Войнич осторожно отступил, глядя под ноги, перепуганный тем, что мог бы наступить на что-то живое. Он глядел со смесью страха и увлеченности на куклу, тщательно сложенную из того, что было под рукой в лесу: из камней, мха, веток, коры, грибов, листьев, глинистой земли. Сейчас он слышал только лишь собственное ускоренное дыхание, потому что ему казалось, будто бы лес замолк и глядит на эту встречу человека с чем-то нечеловеческим, зато храбро имитирующим человеческое. Ну да, здесь все приглядывалось к нему. Мечислав буквально чувствовал, как некий ультравзор проникает под материал войлочной куртки, под вязаный вручную свитер, льняную рубашку, хлопчатобумажную майку… Это было ужасно неприятно, сравнимо с тем, как его тело экзаменовал доктор Семпервайс. Войнич отступил на шаг готовый тут же возвратиться в деревню. Только ведь он еще не насмотрелся на это вроде как создание природы. Понятно – это были делишки тех углежогов с перепачканными лицами. Мечислав невольно представил, как они совокупляются с Puppe, прозрел в своем воображении горячность мужской похоти, ее нетерпеливость и господство. Нечто подобное он видел всего раз, в деревне, в сарае – равномерно движущиеся ягодицы деревенского парня, безымянного, который своим телом покрывал их служанку, что доила у них коров. То было какое-то неясное предсказание насилия и крови. Мальчик чувствовал исходящую откуда-то из средины живота жаркую волну страха, которая вскоре охватила его всего, до самых кончиков ушей. Потом ему показалось, что фигура из лесной подстилки застонала, как шевельнулось бедро, словно бы из-под земли его выталкивала наверх какая-то сила. Мечислав вытаращил глаза, но иллюзия исчезла.
То ужасно неприятное чувство, будто бы за тобой следят, достигло апогея. Войнич резко вспотел. А еще его напугало то, что сумерки опускаются столь быстро. Медленно, стараясь не шуметь, он отступил спиной с поляны, а потом, вытягивая свои длинные ноги, практически сбежал в деревню, клянясь про себя, что больше сюда ни ногой.
10. КУЛЬМИНАЦИЯ ГЕОМЕТРИИ
Все шторы в комнате Тило были широко раздвинуты, чтобы впустить как можно больше света, и только теперь можно было заметить на его лице багровые пятна от горячки. Светлые волосы парня, влажные от пота, свернулись в мелкие локоны, и он выглядел будто мальчишка, перегревшийся в ходе слишком интенсивной забавы. На исполненном довольно-таки небрежно, наверняка Раймундом, а может и заказанном у местного ремесленника мольберте стояла картина, прикрытая куском муслина с потрепанными краями, а на столе лежали переложенные папиросной бумагой олеографии. О стенку опиралась громадная и плоская картонная папка, в которой Тило держал свои сокровища.
- Ты у доктора Семпервайса был? – спросил Тило с какой-то надеждой в глазах.
- Был.
- Он что-нибудь обо мне говорил?
- Ну да, сказал, что сейчас у тебя не самый лучший период. Но что это нормально.
- Нормально?
- Что все это действует будто амплитуда: один раз получше, другой раз похуже.
Похоже, что это объяснение успокоило Тило.
- Он не уговаривал тебя перебраться в курхаус, вроде бы как там освободились места? – с подозрением в голосе спросил он.
Войнич укладывал на тарелочке фисташковые пирожные, вытаскивая их из картонки длинными пальцами.
- Думаю, что здесь нам лучше, опять же, ежедневная прогулка в курхаус тоже делает нам хорошо, - ответил Мечислав. – Опять же, ты же знаешь, что я экономлю деньги…
- Присаживайся здесь, - приказал Тило, подсовывая стул приятелю. – Меня он не принимает еще с прошлой недели, похож, что со мной паршиво.
- Да что ты такое говоришь? – отругал его Войнич, сам считая, что неубедительно.
- Ты видел когда-нибудь, как горят болота? Вот я себя именно так и чувствую. Словно бы во мне загорелась сырость, которая имеется у меня в теле. И я задыхаюсь от этого дыма.
Они осматривали репродукции и гравюры. Тило говорил о своем приятеле, Дьёрде, по которому весьма тосковал – он имен так и сказал: "Я по нему страшно тоскую". Практически лишенный контакта со своей семьей, ему приходилось справляться самому и пользоваться помощью других. Дьёрдь позаботился и о том, чтобы Тило мог иметь здесь свои альбомы с репродукциями. Потому что Тило работал натезисами своей диссертации о значении пейзажа в искусстве. В особенности же, учитывая фламандского художника Херри мет де Блеса. Работа была требовательной и сложной, потому что картины Блеса были распылены по мелким коллекциям, и его авторство во многих случаях ненадежно.
- Мы редко замечаем, какой пейзаж написан на самом деле. Резкость наших глаз мы настраиваем на горизонт и смотрим картинку. Тогда мы видим линии холмов и возвышенностей, леса, деревья, крыши домов и последовательности дорог, а поскольку знаем, чем они являются, и нам известны их названия, то и видим в таких категориях, все раздельно. Вот, говорим мы: дорога вьется через долину. Или: лес растет на склоне. Вот, горые горные вершины. Именно так мы видим.
Он глянул на Войнича искрящимися глазами.
- Но я скажу тебе, что
