фабрик, электростанций. В последние годы он был увлечен составлением комплексного проекта, по которому Кура, соединенная с Рионом, будет впадать не в Каспийское, а в Черное море, на побережье которого появятся новые гавани и верфи. Проектировал он и сооружение транскавказской железной дороги с тоннелем под Главным Кавказским хребтом. Территорию Грузии он намечал расширить в ближайшее десятилетие до Трапезунда, а население ее довести за это время до двадцати пяти миллионов человек.
Все эти планы его и проекты не имели ни политического, ни экономического обоснования. Секретом как для самого автора проектов, так и для тех, кого он знакомил с ними, оставалось самое главное — с чьей помощью, за чей счет, на какие средства рассчитывал он производить все это грандиозное строительство.
— Сколько же придется затратить средств на сооружение транскавказской железной дороги? — поинтересовался однажды Кукури Зарандия, убедившись, что имеет дело с человеком не совсем нормальным.
— Сколько? — переспросил Качкачишвили. — У меня высчитано все с максимальной точностью. Два миллиона пятьсот тысяч триста пятьдесят рублей. Кстати, говорят, что ты хорошо знаком с председателем правительства — Гегечкори. Помоги мне с утверждением проекта постройки дороги. А пока — нет ли у тебя пятидесяти рублей? Одолжи до получки…
— Интересно, кто кого дурачит? — стали хохотать друзья Кукури Зарандия.
Шутка эта долгое время передавалась из уст в уста.
Обменявшись несколькими фразами с Эстатэ, Дата занял разговором его жену и дочь, блистая своим знанием французского языка, так необычно звучавшего в казарме.
Офицеры и молодые артиллеристы не спускали глаз с Нино, которая действительно была прекрасна в своей черной меховой шубке и такой же шапочке, наподобие папахи.
Корнелий, все время следивший за Нино, завидовал сейчас Дата Качкачишвили, который так свободно изъяснялся с ней по-французски. Дата с увлечением рассказывал ей содержание только что прочитанной им новеллы. Нино слушала его с неподдельным вниманием и волнением, искренне переживала трагическую судьбу девушки, над чьей любовью надругался какой-то негодяй.
Цагуришвили подмигнул Корнелию, что должно было означать: «Поглядывай за этим фруктом»…
Тереза в это время осматривала постель сына.
— Как же ты спишь на таком тонком тюфяке, — тяжело вздохнув, сказала она, — под таким жиденьким одеялом? Бедненький ты мой!
— Сплю, как все спят, ничего со мной не сделается.
— Как это «ничего не сделается»? — обратилась Тереза к Маро. — Ты ведь хорошо помнишь, что дома он спал у меня на перинах. Разве я позволила бы…
— Будет тебе, мама, — оборвал ее Корнелий. — Я же просил… Ведь здесь казарма, а не пансионат…
Тереза присела на койку Корнелия, а Эстатэ и Алексидзе, стоя у окна, продолжали начатый разговор.
— Если бы турки удовольствовались Карсом и Ардаганом, ну, еще так-сяк, черт с ними! — возмущался Эстатэ. — Но ведь у них аппетит растет и растет… Посмотрите только, какую игру они ведут с нашей делегацией в Трапезунде!
— Кстати, что слышно о переговорах? — спросил Алексидзе у адвоката, зная, что тот близок к правительственным кругам.
— Хорошего мало, — пожал плечами Эстатэ. — Ничего не получается из переговоров. Турки подходят к Батуму и не сегодня-завтра займут его.
— Что же нам делать? Что?..
— Если меньшевики не прекратят заниматься политическими фокусами, если они не положат конец игре в какие-то там закавказские сеймы вместо того чтобы объявить Грузию самостоятельным государством, тогда, я вам откровенно скажу, спасения нет, мы погибли! Турки прямо заявляют: «Объявите независимость Грузии, и тогда мы договоримся».
— Ну, так и нужно сделать: распустить этот Закавказский сейм и объявить независимость! — воскликнул неискушенный в политических делах капитан. — А чего еще ждать?
— Да, сейм нужно распустить, независимость нужно объявить, — немного пораздумав, согласился Эстатэ. — Говорят, Германия согласна взять Грузию под свое покровительство. Тогда турки не будут нам страшны.
— Не будут страшны, — повторил за своим авторитетным собеседником капитан Алексидзе, — если только правительство займется регулярной армией. И кто только придумал эту народную гвардию? Разве с их народогвардейцами можно вести войну? Да никогда! Ведь это сброд! При первых выстрелах разбегутся! Эх, — вздохнул Алексидзе, — имей мы сейчас две артиллерийские бригады и старых, надежных солдат, — мы бы могли совсем по-другому разговаривать с турками. А куда годятся вот эти вояки? — указал он на молодежь, находившуюся в казарме. Эстатэ удивился:
— Как, разве они плохие солдаты?..
— Нет, жаловаться на них, конечно, нельзя, — уклончиво ответил капитан, — они очень даже хорошие ребята. Но, согласитесь, нельзя воевать, если у тебя в части только студенты и гимназисты. Уж больно нежный народ! Вот когда мы в четырнадцатом году начали войну, — стал вспоминать Алексидзе, — тогда у нас действительно солдаты были! На тех — да, можно было положиться, будьте спокойны, не подведут, не побегут! Пуля им не страшна… А почему? Потому, что дисциплина была, потому, что солдата в ежовых рукавицах держали. Если что, шкуру драть можно было с него. А что делать со студентами? Как их взять в руки? Как вышибешь из них дурь, если даже пальцем нельзя их тронуть?
Губы капитана скривились в полунасмешливой, полупрезрительной улыбке.
— Значит, дисциплина у вас слабая? — спросил Эстатэ.
— Конечно, — безнадежно махнул рукой Алексидзе. Затем, хлопнув стеком по голенищу сапога, оглядел добровольцев и лишний раз убедился в справедливости своих слов.
Пока капитан беседовал с Эстатэ, солдаты, очевидно, совсем забыли, где они находятся. Окружив тесным кольцом молодую, интересную гостью, они, не смущаясь офицеров, наперебой рассыпались перед ней в любезностях.
Отойдя от окна, Алексидзе тоже улыбнулся Нино.
— Капитан, — обратилась она к нему, — можно посмотреть ваших лошадей?
— Пожалуйста, сделайте одолжение, — галантно ответил Алексидзе и направился к ней.
4
Лошади, стоявшие в стойлах, жевали овес. То в одном, то в другом углу обширной конюшни раздавались ржание, фырканье. Иногда животные начинали кусать друг друга, лягались, били копытами о перегородку.
Женщины с опаской зашли в конюшню.
— Дежурный! — крикнул Алексидзе так, что гости вздрогнули. Лошади же, услышав знакомый громкий голос, присмирели.
Дежурный, Петре Цхомелидзе, рослый детина, подбежал к капитану, вытянулся перед ним. Он остался на конюшне вместо Корнелия, когда того вызвали на свидание с матерью.
— Почему эта кобыла привязана рядом с моим жеребцом? Где твоя нагайка? — спросил капитан дежурного.
— Здесь, — ответил тот и снял со стены нагайку. Лошади опять заржали, стали лягаться. Жеребец же оборвал привязь, встал на дыбы и бросился к кобыле.
— Ну что ж ты стоишь, разиня? — обозлился капитан.
Цхомелидзе нерешительно подошел к жеребцу, хлестнул нагайкой и водворил его обратно в стойло.
Темно-гнедой жеребец Гяур, узнав хозяина, навострил маленькие уши, подтянул худой, как у борзой, живот, набрал воздуху, раздул ноздри и приветливо заржал на всю конюшню.
— Ты что тут безобразничаешь, разбойник? Вот я
