тобой произошло?
— В овраг свалился, — ответил Джибо. — Сейчас узнаете, как это случилось, — и он принялся за ужин. — Десятого марта, — начал свой рассказ Джибо, — мы заняли выгодные позиции под Чаквой, на вершине горы, с окопами, расположенными полукругом. Я заранее предупредил солдат и офицеров, что если турки выбьют нас отсюда, то батумский гарнизон окажется отрезанным и отступать ему будет некуда. Перед нами высились Аджаро-Гурийские горы. Позади простиралось море. Наступил вечер. На станции Чаква и на берегу замерцали огни. Волнение на море усилилось. Черные тучи заволокли небо. Уже в эту ночь я понял, что защищать Батум — безнадежное дело.
— Это почему же? — раздраженно спросил Эстатэ.
— А вот почему. Никто не позаботился произвести разведку. Никто толком не знал, где турки, сколько их. Откуда они готовятся нанести нам удар? Каждую минуту можно было ожидать внезапного нападения. Сформированные же наспех отряды добровольцев были плохо обучены и ненадежны. Еще до рассвета на склонах гор перед нами началась стрельба. Несмотря на мое предупреждение, мои добровольцы тоже открыли огонь…
Мое предположение оправдалось: благодаря ночной стрельбе враг точно определил наше расположение и теперь сосредоточивался против нашего правого фланга. Я уже слышал голоса турок совсем близко от наших позиций. Я схватил винтовку, тщательно прицелился в одного из аскеров и спустил курок. Турок скатился в овраг. Пули, ударяясь в бруствер окопа, вздымали над моей головой пыль, листья с кустов сыпались в окопы. Рядом со мной повалился солдат с простреленной головой. Другому пуля пробила плечо… Третьего, около меня, ранило в шею… Свалилось еще несколько человек… Потом — еще… Что мы могли сделать?.. Это была безнадежная бойня… Скоро вокруг меня никого из наших не оказалось… Я надел папаху на дуло винтовки и поднял ее над бруствером. Пули сразу изрешетили ее. Бросился к пулемету и расстрелял всю ленту. Потом схватил солдатский подсумок, но вдруг передумал: с какой стати мне одному воевать с турками, глупо погибать здесь после того, как я провоевал всю мировую войну и остался невредимым? Перекрестился, выскочил из окопа и побежал вниз по крутому склону. Турки открыли бешеную стрельбу. Но было уже поздно. Я скатился в овраг и, не удержавшись, врезался в густые, колючие кусты…
— С нами крестная сила! — ужаснулась няня и в страхе прижала к себе Нино.
— Здесь я и разодрал себе лицо, — продолжал свой рассказ Джибо, не обращая внимания на то, как собравшиеся стали разглядывать его царапины, синяки, ссадины. — И представьте, как мне не повезло: запутался в колючих зарослях так, что не мог даже пошевельнуться, а турки тем временем продолжали стрелять. Если бы они заняли наши окопы, то обязательно увидели бы меня и подстрелили. Но, видно, мой пулемет здорово напугал их — они не посмели двинуться дальше.
Однако медлить было нельзя. Я бился в кустах, как бешеный, рубил шашкой колючие ветки, охватившие меня, словно целое стадо спрутов, и наконец с трудом освободился. Направившись вдоль берега речки, я выбрался в безопасное место, смыл кровь с лица и рук, огляделся.
— Какой позор! — воскликнул Эстатэ.
Джибо не обратил внимания на реплику брата.
— Ну, думаю, как мне теперь показаться командиру дивизии, что я ему скажу? И вдруг вижу прислонившегося к дереву здоровенного солдата, того самого, которого аскеры ранили в шею. «Господин командир, помогите, не бросайте меня», — прохрипел он. Глаза у него были воспалены, кровь клокотала, вытекая из пробитого пулей горла. А чем я мог ему помочь?
— Но все-таки, дядя Джибо, ты ведь его не оставил? — с волнением спросила Нино.
— Нет, конечно, — ответил Джибо. — Я подставил ему плечо и обхватил его за талию. Он крепко сжимал в руке винтовку и ни за что не хотел бросать ее, несмотря на мои уговоры. Рука его точно приросла к стволу, а может быть, он просто находился в бессознательном состоянии и не слышал того, что я ему говорил. Скоро ноги у него стали подкашиваться. «Пусти, помоги мне сесть», — умоляюще прошептал он. Я опустил беднягу на землю. Он лег на спину. Сочившаяся из раны кровь запеклась у него на шее и на плече. Он умирал. Лицо его сразу потемнело, потрескавшиеся губы побледнели, а глаза оставались открытыми. Мне стало жаль этого кахетинца. Я закрыл ему глаза и ушел. Меня угнетал мой позор: я, командир полка, брожу один в лесу и ищу своих солдат… После долгих скитаний наконец набрел на штаб полка. Он отошел довольно далеко… — тут Джибо с трудом выдавил из себя улыбку. — Мой помощник, Бесо Арабидзе, бросился мне навстречу, обнял меня и расцеловал. «Мы видели, как ты спрыгнул в овраг, но думали, что турки тебя подстрелили, и хотели идти, чтобы разыскать тебя», — сказал он. Потом уронил мне голову на плечо и разрыдался: «Что мы наделали, Джибо! Какой позор!.. Сдали Батум!» Вот и все. Я приказал своему помощнику собрать оставшихся солдат. Приехав в Кобулеты, доложил обо всем генералу и возвратился в Тифлис. Нет, служить в такой армии я больше не намерен. Хватит!
Джибо закончил свой рассказ. Все молчали.
— Где же находилась в это время батарея Хидашели? — внезапно спросил Эстатэ.
— Батум пал до прибытия батареи Хидашели. Я видел его в Самтреди, — ответил Джибо и злобно воскликнул: — Никогда не забыть, что там творилось! Крик, гам, суета, — одним словом, светопреставление. Какой-то разворошенный муравейник!
— Нет, дорогой, — возразил Эстатэ брату, — суета даже в разворошенном муравейнике осмысленнее и разумнее, чем то, что ты видел. Где же оно, мужество, завещанное нам нашими предками? Куда девалась готовность народа жертвовать собой для блага родины? А вот большевистские войска сражаются и даже немцам, говорят, трепку задали.
— Большевики?.. У них какая-то внутренняя сила, фанатизм. Они сумели воодушевить солдат своим лозунгом: «Мир и земля народу!» Вот народ и захватил землю у помещиков, а теперь защищает свое добро, свое рабочее и мужицкое государство.
3
После ухода батареи капитана Хидашели погода резко изменилась. Начались пасмурные, дождливые дни. Туман над городом повис так низко, что не было видно гор. Казалось, что небо слилось с землей. Солдат не выводили на учение, и орудия, покрытые мокрыми чехлами, безмолвно стояли на плацу перед казармой. Никто не знал, что происходило ка фронте. Не было также никаких известий о том, как действует батарея Хидашели. Однако в казармы уже стали проникать слухи о падении Батума. Скучающие от безделья артиллеристы сидели у окна и мрачно смотрели на небо. Мчедлишвили наигрывал на своей виолончели какую-то грустную мелодию. Офицеры ходили с такими же пасмурными, как и погода, лицами и
