…Подпольный ювелир, как и полагается подпольному ювелиру, жил в недавно отстроенном фешенебельном домишке на набережной Робеспьера. Этот сверкающий стеклопакетами приют для богатеньких Буратин находился прямо напротив Крестов — только реку переплыть. Мы с Монтесумой припарковали «БМВ» на набережной и несколько минут задумчиво созерцали всю круговую панораму — от знаменитой питерской тюрьмы до искомого приюта.
— Н-да, — философски изрекла Монтесума. — На этом берегу рай земной, а на том — юдоль скорби. Сечешь причинно-следственную связь?
— От тюрьмы и от сумы не зарекайся, — сморозила я первую пришедшую в голову глупость. — Вот-вот. Я бы еще и мост построила, чтобы в объезд «воронки» не гонять.
— Кровожадная ты женщина, Монти. Только не забывай, что пока что первый кандидат в Кресты — это я.
Мое замечание несколько охладило обличительный пыл Монтесумы, и мы направились к дому, где под сенью скромной, очевидно, недавно появившейся вывески «АНТИКВАРНАЯ ЛАВКА» и обитался наш ювелир.
Стоило нам войти в магазинчик, как Монтесума тотчас же начала прицениваться к двум старинным канделябрам (я предположила, что канделябры нужны ей исключительно для того, чтобы в минуты душевного подъема швырять их в головы стриптизерам).
— Монти, — я дернула Монтесуму за рукав. — Мы здесь совсем не для этого… Разве ты забыла?
Но Монтесума никогда и ничего не забывала. Выбив чек на канделябры, она попросила проводить нас к хозяину заведения («господин Шамне предупрежден о нашем визите»). Просьба была с почтением выполнена, и спустя минуту мы оказались в небольшом, но добротном кабинете, украшенном кожаной мебелью и большими напольными часами. Макушку часов венчала скульптура какого-то толстомясого мужика, опутанного змеиными головами. Мужик хватался за головы в тщетной надежде освободиться. Я отнеслась к несчастному с сочувствием, поскольку он чем-то напомнил мне меня саму.
— Симпатичный мужичок, — шепнула я Монтесуме.
— У тебя одно на уме, — она укоризненно посмотрела на меня. — Нимфоманка. Тоже, нашла мужичка. Это же Геракл. Геракл и лернейская гидра.
— И кто кого? — спросила я.
— У гидры нет никаких шансов. — В голосе Монтесумы послышалась затаенная грусть по поводу несправедливости мира, где мужское начало всегда одерживает победу над женским.
Такой расклад меня устраивал, но порадоваться победе Геракла я не успела: в кабинет вполз гладко выбритый хлыщ лет тридцати пяти в гимназических очочках и с гимназическим же хохолком на темени.
— Господин Шамне? — светски спросила Монтесума.
— Илларион Илларионович, — подтвердил господин Шамне и с почтительным ожиданием воззрился на Монтесуму.
— Я звонила вам. Каринэ от Грачика.
Илларион Илларионович сделал приглашающий жест и мы с Монти устроились в креслах напротив его стола.
— Слушаю вас.
Монтесума достала из сумочки небольшую шкатулку, раскрыла ее и протянула хозяину «АНТИКВАРНОЙ ЛАВКИ».
— Мне бы хотелось, чтобы вы оценили этот камень.
— Вы хотите его продать? — Шамне достал из ящика стола нехитрый ювелирно-экспертный скарб.
— Нет, я просто хочу его оценить. Это подарок одного моего друга.
Сняв очочки, Илларион Илларионович воткнул в глаз лупу и принялся изучать камень. А Монтесума вернулась к домашним заготовкам.
— Подарок друга, — продолжила она с трагическим надрывом в голосе. — Покойного. Ужасная история. И совсем недавняя. Его убили несколько дней назад.
— Сочувствую, — пробубнил Шамне, включив настольную электрическую лампу.
Некоторое время мы почтительно наблюдали за Шамне, исследующим камень с той же тщательностью, с какой врач исследует больного. Закончив диагностику, Илларион Илларионович с одобрением взглянул на Монте-суму.
— Что ж, вполне приличный александрит, моя дорогая. Реверс достаточно высок, правда, минеральных включений многовато… Но в общем состояние хорошее.
— Реверс?
— Реверс — способность камня менять цвет. Я бы оценил его в две семьсот — две девятьсот за карат. Здесь два карата, так что считайте сами.
— Значит, две девятьсот за карат? — Монтесума подняла коварную армянскую бровь.
— Американских долларов, разумеется. Итого около шести тысяч. Ваш покойный друг был щедрым человеком.
— Да. Олев умел делать широкие жесты. Я и предположить не могла, что Илларион Илларионович Шамне окажется таким слабонервным. Это совсем не вязалось с традиционным образом барыги-подпольщика. Но тем не менее Шамне уронил свою лупу и тотчас же юркнул под стол в ее поисках.
— Может быть, вы слышали, — не унималась Монтесума. — Олев Киви… Известный виолончелист…
— Я не слежу за музыкальной жизнью, — полузадушенным голосом отозвался из-под стола ювелир. — У меня совершенно другие интересы.
Монтесума подпихнула меня локтем: попался, сукин сын!
Когда Илларион Илларионович наконец-то выполз на поверхность, на него было жалко смотреть: теперь уже топорщился не только хохолок на темени — все остальные пепельно-серые собратья хохолка встали дыбом.
— Что-нибудь случилось? — участливо спросила Монтесума.
— Все в порядке. Просто лупа упала.
— У Олева была шикарная коллекция камней. — Глаза Монти затуманились слезой. — Как это все печально, как печально…
Илларион Илларионович затравленно молчал.
— А ведь он говорил мне о вас, Илларион Илларионович…
— Кто?!
— Олев.
Даже я не ожидала такой прыти от Монтесумы. И мне эта прыть не понравилась. Очевидно, Монти пыталась взять ювелира на понт, она просто спутала этого линючего стареющего гимназистика со своими мальчиками из кордебалета. Она привыкла к тому, что вместо мозгов в черепной коробке мальчиков бугрится еще одна мышца.
Но ювелир-то другое дело!..
— Не понимаю, о чем вы говорите? — Шамне уже взял себя в руки.
— Киви. Олев Киви, — продолжала настаивать Монтесума.
Почесав переносицу, ювелир неожиданно улыбнулся.
— Да-да… Что-то припоминаю. Ну, конечно же… Бирманский рубин. Пять карат. Редкая вещь. Для любого ювелира счастье подержать такой камень в руках… Он просил, чтобы я оценил его. Теперь я вспомнил. Да. Вы говорите, он умер?
— Его убили.
— Надеюсь, не из-за рубина. Очень, очень редкая вещь.
Монтесума скрипнула зубами — то ли из-за бирманского рубина, находящегося вне зоны досягаемости, то ли из-за скользкого, как угорь, ювелира. Что ж, Илларион Илларионович выбрал самую верную тактику — он не отпирается, он говорит все как есть. Вот только все ли?..
Мы еще некоторое время поговорили о пустяках, хотя было ясно, что визит пора сворачивать. Но Монтесума не хотела сдаваться. Она решила подойти с другого конца и спросила у ювелира, продает ли тот камни.
Конечно, лучезарно улыбаясь, ответствовал господин Шамне, в нашем магазине есть специальный отдел, разве дамы не ознакомились? Дамы улыбнулись господину Шамне еще лучезарнее: конечно же, мы обязательно заглянем…
Чем больше я слушала обо всех этих изумрудах, синих сапфирах, черных опалах, благородных жадеитах, тем крепче сжимала свою сумку, на дне которой лежал футляр с ножом, приготовленный для эксперта по японским мечам. Я хорошо помнила снежно-белую, сверкающую поверхность камня и свои срамные мысли по поводу его распилки на более мелкие части.
— Простите, Илларион Илларионович… Вы занимаетесь огранкой? — неожиданно спросила я. И снова волосики Шамне встали дыбом.
— В каком смысле — огранкой?
— Ну, если бы вам принесли камень и попросили распилить его на несколько камней…
— Что вы! Для подобной работы с камнями нужна лицензия, нужно специальное производство… Огранка — это математическая формула, это искусство, в конце концов. Я могу оценить камень, могу…
«Могу купить и продать краденую драгоценность», — прочитала я в глазах Монтесумы.
— …могу порекомендовать, что с ним сделать… Но, как вы сами понимаете, я имею дело с ювелирными укращениями. Кольца, броши, браслеты, серьги… Камни в их чистом виде — не более чем хобби. Вот, например, ваш александрит, Каринэ, больше годится для броши, чем для кольца.
Я представила неистовую Монтесуму с брошкой на груди и улыбнулась. Так, улыбаясь и получив приглашение заходить еще, мы расстались с Шамне и вышли на улицу.
— Что скажешь? — осторожно спросила я у Монтесумы.
— Тухлятина, — Монти была недовольна мной, недовольна Шамне, недовольна александритом. — Две девятьсот за карат! Смешно слушать! Как минимум три пятьсот, я ведь его уже оценивала. Опустил меня на шестьсот долларов, гад!..
— Ты же не собираешься его продавать!
— Не в этом дело. Этот горе-ювелир — лишняя фигура во всей истории. Ты понимаешь?
— Нет.
— Тупица! Что говорила нам Кайе? Что у виолончелиста — крупная коллекция драгоценностей. Известная в Европе. Наверняка этот Киви отоваривался где-нибудь у Буччелатти [27] в Нью-Йорке на Пятой авеню… Или у «Блэка, Старра и Фроста» [28]. Ну зачем ему, скажи на милость, этот салун? Кататься в Питер, чтобы оценивать камни у какого-то козла, который тут же тебя и опустит? У скупщика краденого?
