В начале года, когда я еще была с головой погружена в отчаяние из-за Девочек, ксендз пришел с традиционным рождественским визитом. Сначала зашли министранты в белых воротничках, надетых прямо на теплые куртки, мальчики с красными щеками, не позволявшими серьезно воспринимать этих посланцев Церкви. У меня была халва, к которой я время от времени прикладывалась, так что я отломила им по куску. Дети съели халву, спели колядки, потом вышли на улицу.
Появился запыхавшийся ксендз Шелест, размашистым шагом вошел в мою гостиную, ступил, даже не отряхнув с ботинок снег, на ковер. Окропил стены, произнес, потупив взор, молитву, потом быстро положил на стол образок и присел на краешек дивана. Сделал он все это стремительно, я и моргнуть не успела. Мне показалось, что ксендз чувствует себя здесь неуютно и предпочел бы уйти.
– Может, чаю? – нерешительно предложила я.
Ксендз отказался. Мы немного помолчали. Я видела, как министранты играют перед домом в снежки.
Внезапно я ощутила какое-то абсурдное желание прижаться лицом к широкому рукаву его сутаны, чистому и накрахмаленному.
– К чему лить слезы? – спросил он на своем причудливом церковном сленге, на котором вместо «слушаться» говорят «творить волю», вместо «лечить» – «исцелять», вместо «хорошо» – «примерно» и так далее. Но мне даже это не мешало. Я плакала.
– Собаки у меня пропали, – сказала я наконец.
Зимний день клонился к вечеру, Тьма уже вливалась через маленькие окна в комнату. Я не видела выражения лица ксендза.
– Мне понятна эта боль, – сказал он помолчав. – Но это всего лишь животные.
– Они – все, что у меня было. Моя семья. Мои Дочери.
– Не кощунствуйте, – возмутился Шелест. – Нельзя говорить о собаках, что они были вам дочерями. Перестаньте лить слезы. Лучше помолитесь, это принесет облегчение в страданиях.
За красивый и чистый рукав я потянула ксендза к окну и показала маленькое кладбище. Сейчас печальные надгробия припорошил снег; на одном из них горела маленькая лампадка.
– Я уже смирилась с тем, что их больше нет. И знаете, отче, скорее всего, их застрелили охотники.
Он ничего не ответил.
– Если б я хоть похоронить их могла. Как мне пережить траур, если я даже не знаю, как они погибли и где их тела?
Ксендз беспокойно пошевелился.
– Нельзя относиться к животным как к людям. Это грех, гордыня человеческая – такое кладбище. Господь определил животным место ниже, они служат людям.
– Скажите, отче, что мне делать? Может, вы знаете?
– Молиться, – ответил он.
– За них?
– За себя. Животные души не имеют, они не являются бессмертными. И спасены не будут. За себя молитесь.
Вот что мне вспомнилось, эта печальная сцена почти годичной давности, когда я еще не знала того, что знаю теперь.
Служба еще шла. Я села недалеко от выхода, возле третьеклассников, которые, надо сказать, выглядели довольно странно. Большинство из них были переодеты Косулями, Оленями и Зайцами. На лицах картонные маски, дети сгорали от нетерпения в ожидании своего выступления. Я сообразила, что спектакль покажут сразу после службы. Дети вежливо подвинулись, чтобы я могла сесть. Так что я сидела среди школьников.
– Что это будет за спектакль? – шепотом спросила я у девочки из третьего «А», которая носила красивое имя Ягóда.
– О том, как святой Губерт встретил в лесу оленя, – ответила она. – Я играю зайца.
Я улыбнулась ей. Но вообще-то логика была мне непонятна: Губерт, пока еще не святой, – негодяй и повеса. Обожает охоту. Убивает. Однажды на охоте он видит на голове Оленя, которого собирался застрелить, крест со Спасителем. Падает на колени и прозревает. Осознает, как страшно грешил. И с тех пор больше не убивает, становится святым.
Почему такого человека сделали покровителем охотников? В подобных вещах поражает полное отсутствие логики. Если бы сторонники Губерта хотели ему подражать, им бы следовало перестать убивать. А если охотники выбрали его своим покровителем, то получается, что он покровительствует тому, что являлось его грехом и от чего он освободился. То есть они делают его покровителем греха. Я уже было открыла рот и хотела поделиться своими сомнениями с Ягодой, но решила, что здесь не место и не время для дискуссии, тем более что священник пел очень громко. Поэтому я только мысленно выдвинула Гипотезу, что в данном случае желаемое выдается за действительное.
Костел был заполнен не столько школьниками, которых сюда согнали, сколько совершенно незнакомыми мужчинами, занявшими передние ряды. У меня аж в глазах зарябило от их зеленых костюмов. По обе стороны алтаря тоже стояли какие-то мужчины, они держали цветные хоругви. И ксендз Шелест имел сегодня торжественный вид, а его серое лицо с обвисшими щеками казалось очень набожным. У меня никак не получалось погрузиться в свое любимое состояние и, как обычно, предаться размышлениям. Я была обеспокоена и взволнована, чувствовала, как меня постепенно охватывает то самое ощущение, как внутри все начинает вибрировать.
Кто-то легонько коснулся моего плеча, я оглянулась. Это был Гжесь, мальчик из четвертого класса, с красивыми умными глазами. Он учился у меня в прошлом году.
– Нашлись ваши собаки? – шепотом спросил он.
Я сразу вспомнила, как прошлой осенью мы с его классом расклеивали объявления на заборах и остановках.
– Нет, Гжесь, к сожалению, нет.
Гжесь заморгал.
– Мне очень жаль, пани Душейко.
– Спасибо.
Голос ксендза Шелеста рассек холодную тишину, лишь слегка разбавленную шуршанием и покашливанием; все вздрогнули и в следующее мгновение с грохотом, прокатившимся под сводами, пали на колени.
– Агнец Божий… – загремело над головами, и я услышала странный звук – доносившиеся со всех сторон глухие удары, это люди, молясь Агнцу, били себя в грудь.
Затем все двинулись к алтарю, начали – сложив руки и потупив взгляд, кающиеся грешники – выбираться в центральный проход, возникла толкотня, но сегодня люди располагали бóльшим, чем обычно, запасом доброй воли, а потому, не поднимая глаз и с выражением глубочайшей серьезности на лицах, уступали друг другу дорогу.
Я не могла об этом не думать: чтó у них в животах. Чтó они ели сегодня и вчера, переварили ли уже ветчину, проскользнули ли через их желудки Куры, Кролики и Телята.
Зеленая армия, сидевшая в первых рядах, также встала и направилась к алтарю. Ксендз Шелест продвигался вдоль барьера в сопровождении министрантов и потчевал их очередным мясом, на сей раз символически, но все же мясом, плотью живого Существа.
Я подумала, что, если действительно существует какой-то Всеблагой Господь, он должен сейчас явиться в своем подлинном обличье в виде Агнца, Коровы или Оленя и прогреметь, прореветь, а если у него нет возможности прибыть сюда лично, то он должен прислать своих викариев, огненных архангелов, чтобы те раз и навсегда положили конец этому чудовищному ханжеству. Но, разумеется, ничего подобного не произошло. Он никогда не вмешивается.
Шарканье быстро затихало, наконец сгрудившиеся у алтаря прихожане разошлись по своим местам. Ксендз Шелест начал молча, торжественно омывать чашу. Я подумала, что ему пригодилась бы маленькая посудомойка, на одну посудину; нажал на кнопку и все – больше времени останется для проповеди. Ксендз взошел на амвон, поправил кружевные рукава – у меня перед глазами снова всплыла сцена годичной давности в моей гостиной – и сказал:
– Я рад, что в этот прекрасный день мы можем освятить нашу капеллу. Я радуюсь этому тем более, что, будучи капелланом охотников, могу принять участие в столь значимом событии.
Наступила тишина, словно гости после пира хотели на мгновение спокойно предаться перевариванию пищи. Ксендз оглядел присутствующих и продолжил:
– Как вы знаете, дорогие братья и сестры, я много лет опекаю наших победоносных охотников. Будучи их капелланом, освящаю помещения, организую встречи, совершаю таинства и провожаю умерших в «страну вечной охоты»; забочусь также о делах, связанных с охотничьей этикой, и стараюсь прививать ловчим духовные ценности.
