Я беспокойно заерзала. Ксендз сказал:
– В нашем костеле прекрасная капелла святого Губерта занимает один неф. В алтаре уже стоит статуя святого, а вскоре капеллу украсят два витража. На первом будет изображен олень с сияющим крестом, которого, согласно легенде, святой Губерт встретил во время охоты. На втором витраже мы увидим самого святого.
Головы верующих повернулись туда, куда указывал ксендз Шелест.
– Идея, – добавил ксендз, – принадлежит нашим победоносным охотникам.
Теперь все взгляды обратились к первым рядам. Мой также. Недоброжелательный. Ксендз Шелест кашлянул, было заметно, что он готовится произнести очень серьезную речь.
– Охотники, дорогие мои братья и сестры, – это посланники и сподвижники Господа Бога нашего в деле творения, защиты животных и сотрудничества. Природе, в которой живет человек, следует помогать, дабы она развивалась. Охотники, отстреливая животных, проводят правильную охотничью политику. Они построили, – Шелест заглянул в свои заметки, – сорок одну кормушку для косуль, четыре желоба для оленей, двадцать пять кормовых площадок для фазанов и сто пятьдесят соляных лизунцов для копытных…
– А потом возле этих кормушек стреляют по Животным, – громко сказала я, и сидевшие рядом люди укоризненно повернулись в мою сторону. – Это все равно что пригласить кого-то на обед и убить, – добавила я еще.
Дети смотрели на меня широко открытыми глазами, испуганно. Это был тот самый класс, в котором я преподавала. Третий «Б».
Ксендз Шелест, увлеченный собственной речью, был слишком далеко, чтобы меня услышать. Стоя на амвоне, он спрятал ладони в широкие кружевные рукава стихаря и возвел глаза к сводам костела, где продолжали облупливаться давным-давно нарисованные звезды.
– …только в этом охотничьем сезоне они запасли на зиму пятнадцать тонн комбикорма… – перечислял ксендз. – В течение многих лет наше охотничье общество покупает и выпускает на волю фазанов, а затем организует валютную охоту, укрепляющую бюджет организации. Мы лелеем охотничьи традиции и обычаи, вербуем и посвящаем новых членов и принимаем присягу, – продолжал он, и в его голосе звучала гордость. – Два важнейших дня охоты, в день святого Губерта, как сегодня, и в канун Рождества, мы проводим согласно традиции, уважая принципы ловчих. Но прежде всего мы стремимся познавать красоту природы, лелеять обычаи и традиции, – вдохновенно ораторствовал ксендз. – Много еще остается браконьеров, которые не считаются с законами природы, жестоко убивают животных, нарушают законы ловчих. Вы законы уважаете. В настоящее время понятие охоты, к счастью, изменилось. Нас больше не воспринимают как людей, которые хотят перестрелять все, что движется. Мы – те, кто заботится о красоте природы; о порядке и гармонии. В последние годы наши дорогие охотники выстроили собственный охотничий домик, где часто встречаются, дискутируют о проблемах культуры, этики, дисциплины и безопасности на охоте, а также обсуждают другие интересующие их темы…
Я засмеялась так громко, что на сей раз обернулось полкостела. Я закашлялась. Какой-то ребенок протянул мне бумажный платок. Я чувствовала, что у меня немеют ноги, приближается то неприятное одеревенение, которое заставляет шевелить ступнями, потом мышцами икр, иначе их терзает нечеловеческая сила. Мне показалось, что у меня начинается Приступ, и я подумала, что это очень кстати. Конечно, вот, пожалуйста, у меня Приступ.
Теперь мне стало понятно, почему вышки, которые очень напоминают те, что ставили в концлагерях для охранников, называют амвонами. На амвоне Человек превозносится над другими Существами и единолично распоряжается их правом на жизнь или смерть. Превращается в тирана и узурпатора. Ксендз витийствовал почти в экстазе:
– Владейте землей! Это к вам, охотникам, обратился с этими словами Господь, ибо Он полагает человека своим сподвижником, чтобы тот участвовал в деле творения и чтобы дело это было доведено до конца. Слово «охотник» созвучно слову «охота, желание», то есть свое призвание заботиться о даре Божьем, каковым является природа, охотники осуществляют осознанно, разумно и здраво. Желаю вам, чтобы ваше общество процветало, служило ближнему и природе в целом…
Мне удалось выбраться в центральный проход. На непослушных ногах я подошла почти к самому амвону.
– Эй ты, слезай оттуда, – сказала я. – Живее.
Воцарилась тишина, и я удовлетворенно слышала, как разносится по костелу мой голос, как эхом отзывается от сводов и нефов, крепнет; неудивительно, что, ораторствуя здесь, можно забыться.
– Я к тебе обращаюсь. Не слышишь? Слезай!
Шелест глядел на меня широко открытыми, испуганными глазами, его губы слегка шевелились, словно он, потрясенный, пытался отыскать какое-то подходящее слово. Но ему все не удавалось.
– Ну же, ну, – приговаривал он то беспомощно, то угрожающе.
– Слезь немедленно с этого амвона! И убирайся отсюда! – закричала я.
И в этот момент ощутила на своем плече чью-то руку и увидела, что за моей спиной стоит один из тех, в зеленых костюмах. Я дернулась, тогда подбежал еще один и оба крепко схватили меня за руки.
– Убийцы, – сказала я.
Дети в ужасе смотрели на меня. В своих масках они выглядели нереальными, словно новая раса человеко-животных, которой еще только предстоит появиться на свет. Люди зашептались, завозились на своих местах. Они возмущенно переговаривались, но в глазах я заметила и сочувствие, это разозлило меня еще больше.
– Чего так вытаращились? – закричала я. – Вы, наверное, уснули, если слушаете эти глупости и даже глазом не моргнете! Совсем ума лишились? А сердца? Есть у вас еще сердце или уже нет?
Я больше не вырывалась. Позволила спокойно вывести себя из костела. Обернувшись на пороге, крикнула всем присутствующим:
– Убирайтесь отсюда. Все! Быстро! – Я взмахнула руками. – Идите! Кыш! Вас что, загипнотизировали? Совсем уже позабыли, что такое сострадание?
– Успокойтесь, пожалуйста. Вот, здесь прохладнее, – сказал один из тех, кто меня держал, когда мы оказались на улице. Второй добавил, пытаясь напугать:
– А то Полицию вызовем.
– Вы правы, надо вызвать Полицию. Здесь призывают к Преступлению.
Они отпустили меня и заперли тяжелые двери, чтобы я не могла вернуться в костел. Я догадывалась, что ксендз Шелест продолжает свою проповедь. Сев на приступочку, медленно приходила в себя. Гнев ушел, холодный ветер обдувал разгоряченное лицо.
Гнев всегда оставляет после себя огромную пустоту, в которую немедленно, словно наводнение, вливается печаль и течет, будто огромная река, не имеющая ни начала, ни конца. Слезы – их источники снова были полны.
Я смотрела на двух Сорок, стрекотавших на газоне перед плебанией, словно желая меня развеселить. Они будто говорили: не расстраивайся, время работает на нас, нужно довести дело до конца, другого выхода нет… Птицы с интересом рассматривали блестящую обертку от жевательной резинки, потом одна из них схватила ее и улетела. Я проводила их взглядом. Неужели у них гнездо на крыше плебании? Сороки. Поджигательницы.
* * *На следующий день, хоть у меня и не было уроков, позвонила молодая директриса и попросила прийти после обеда, когда в школе никого не будет. По собственной инициативе принесла мне чашку чая, отрезала кусок яблочного пирога. Я догадывалась, о чем пойдет речь.
– Вы понимаете, пани Янина, что после вчерашних событий в костеле… – озабоченно начала она.
– Никакая я не пани Янина, я тебя просила не обращаться ко мне так, – поправила я, но, кажется, зря; я знала, чтó собирается сказать директриса, и, наверное, выражаясь так официально, она хотела придать себе уверенности.
– …окей, пани Душейко.
– Да, понимаю. Я бы предпочла, чтобы вы слушали меня, а не их. То, что они говорят, деморализует детей.
Директриса кашлянула.
– Вы устроили скандал, да еще в костеле. Самое плохое, что это произошло на глазах у детей, для которых личность ксендза, а также место, где это случилось, должны являться особыми.
