Пастернак смотрел “Марию Стюарт” на премьере и никого, кроме Тарасовой-Марии, даже дачную соседку Ангелину Осиповну, не заметил. Его не смутила ее полнота — Борис Леонидович всю жизнь любил женщин с формами.
И тем не менее “Стрекозою такою / Родила ее мать” — это тоже про Марию, сыгранную Аллой Константиновной.
Он увидел то, что захотел увидеть, но ведь значение для истории приобрело не то, что появилось на сцене МХАТа из самых благих побуждений и намерений и забыто напрочь, а то, что перевел на язык принадлежавшей ему, как это ни пытались оспорить (или запретить), вечности поэт Борис Пастернак.
Спектакль ли Станицына на самом деле его вдохновил?
“В платье пепельно-сизом / Села с краю за стол. / Рампа яркая снизу / Льет ей свет на подол”. (Это же буквальный пересказ мхатовской мизансцены!)
Увидел ли он что хотел — и только один мог — увидеть?
Сочинил ли эффект преломления роли в судьбе самой актрисы (или — наоборот)? “Словно буйство премьерши / Через столько веков / Помогает умершей / Убежать от оков”.
Мечтал ли о необходимости такого преломления, ассоциировав с ним и свою судьбу переводчика, отстояв ее от буквального Шиллера?
Но все же пришлось ему выступить под маркой Шиллера, чтобы денег заработать: ему нужно было много денег — он многим помогал, зарабатывая переводами, собственных стихов подолгу не издавали.
Тем не менее.
“Сколько надо отваги, / Чтоб играть на века”.
5
Став студентом, я реже бывал в Переделкине — и Леню не видел года два или три, по тогдашней поре жизни — немало: самое было время меняться, мне, как младшему, особенно.
А Чукер был своим человеком у Ардовых на Ордынке, где несколько неожиданно и для Жени, и для его свояка Максима Шостаковича я не только появился, но и превратился из вчерашнего незнакомца в друга младшего брата Бориса и все больше общего находил со старшим братом Михаилом. Чукеру, специально привозившему меня на Ордынку знакомить с братьями Ардовыми, ничего не оставалось, как тоже держаться со мною по-дружески.
Тесть Жени композитор Шостакович переехал с Можайского шоссе на улицу Неждановой, и дочери Гале с зятем осталась половина квартиры.
Позднее, после рождения первого ребенка, Галя с Женей стали чаще жить на даче в Жуковке — и Чукер оставлял нам с Борей дубликат ключей от квартиры на Можайке (теперь Кутузовском проспекте).
С Леней я встретился на этой квартире, когда Женя с Галей еще в Жуковку не перебрались: Женя заканчивал институт кинематографии, Галя, биолог по образованию, служила в каком-то научном институте, откуда можно было приносить домой спирт. Женя разводил спирт до крепости водки, жарил мясо — и приглашал Ардовых, меня и кого-нибудь из общих наших приятелей.
И вот на такой праздник молодой жизни зван был и Леня, и мы впервые после переделкинской юности с ним встретились.
Я был очень ему рад. Рад и тому, что гуляли здесь на равных, теперь уже оба как взрослые. Приятно было видеть, что и Леня любит выпить — из нашей веселой компании не выбивается. За время, что мы не виделись, и произошла история с Борисом Леонидовичем. Точно помню, что собрались мы у Чукера после шестидесятого, когда умер Пастернак в разгар настигнувшей его мировой славы. При встрече с Леней я немедленно продемонстрировал свое солидарное с сыном нобелиата свободомыслие и прочел во вполне еще трезвом виде: “Здесь прошелся загадки таинственный ноготь. / — Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму…”
Ужас, но иногда и спасение от мук совести в том, что подмеченное в нетрезвом виде — алкоголь на время обостряет восприятие — не всегда потом можешь изложить протокольно.
Я привык, что все мне нравится в Лене Пастернаке, — и по ходу вечеринки у Чукера никаких претензий к нему не возникало; меня удивляло, правда, поначалу, что слишком уж свободно чувствую теперь себя с ним на равных, не чувствую больше его былого превосходства (неужели я так вырос, так прибавил интеллектуально за годы невстреч?).
Но что теперь скрывать? На обратном пути — отвозил гостей, вероятно, Женя (ему тогда быть выпившим за рулем случалось) — подобрали мы по пути каких-то молодых иностранцев, что и в начале шестидесятых у нас совсем не приветствовалось, и Леня, настойчиво (и очень непохоже на себя развязно) знакомился с ними, называя свою фамилию с ударением на первом слоге; нескромно это выглядело и глуповато, по-моему, — мы же не знали, чем занимаются иностранцы (или Чукер и Леня, владевшие английским, все-таки узнали у них, кто они?).
Зачем-то все мы заехали на Ордынку к Ардовым.
Я всегда вышучиваю рассказы побывавших у Ардовых, что присутствие в них Ахматовой обязательно.
Ахматова, бывало, гостила на Ордынке подолгу, но ее обычно оберегали от встреч со случайными (тем более пьяными) людьми — угощали ею как наградой.
Но на этот раз получилось нарочно не придумаешь — кроме Ахматовой за столом в центральной комнате ардовской квартиры сидел еще и Бродский. Иосифу почему-то сразу неприятен сделался Леня, о чем я не сразу догадался, считая по пьяной лавочке, что Лени для комплекта только и не хватало: Ахматова, Иосиф Бродский и вот еще вдобавок сын Пастернака — сцена из исторической пьесы.
Леонида окончательно развезло — и он встал перед Ахматовой на колени, целовал ей руки. Развезти от такого количества разбавленного пополам с водой спирта может каждого — выпей бы столько Бродский, — и обобщать увиденное вряд ли следует. Но Иосиф не удержался — и что-то пробормотал про отдыхающую на детях природу. Я, корпоративно задетый, сказал Бродскому, что великому поэту следует быть менее элементарным в скоропалительных суждениях. Иосиф тут же ответил уже забытой мною остроумной фразой о пользе элементарности. Что вроде бы элементарного никогда не надо бояться, оно может быть всего ближе к истинному положению вещей… Возможно, я слишком упрощенно интерпретирую высказанную мысль, но и меня спустя немыслимое число лет интересует истинное положение вещей, а не точность цитаты — мне в мемуарах и стихи удобнее приводить такими, какими они запомнились мне, а не такими, как на самом деле; правильно процитировать, сверяясь с текстом, сможет каждый — не каждому, однако, повезло долго жить и войти с памятью в неизбежный конфликт, где правых нет при давно исчезнувших свидетелях.
У последнего, кто остался, должны же быть какие-то права, а не только обязанности все помнить.
Я тогда жил уже на Лаврушинском, в одном с Леней доме — он в старом крыле, а я в новом.
Мы шли от Ардовых вместе — и он предложил мне остаться у него до утра. Возможно, рассчитывал отыскать какую-то еще выпивку дома или просто не хотел расставаться, за всем весельем не обо всем успели переговорить.
