— Не знаю, мама.
— То-то и оно. А послать все равно не пошлешь. Сгниют в дороге, — кротко говорила Альвина уже по пути на кухню.
— Зайга, беги, детка, помоги бабушке резать, — сказала Лаура.
Девочка нехотя слезла со стула; было видно — ей хотелось остаться и красить.
— Мама, где моя машина? — спросил Марис»
— Какая? Большая?
Мальчик кивнул.
— За диваном смотрел?
— Вот она! — возликовал Марис, вытащил красный грузовик, выкатил на середину комнаты и стал толкать к двери, ползая за ним на коленях.
— …трр… тр… трр…
— Смотри не занози ногу.
— Чего?
Когда он угомонился, стали слышны стук ножа о доску и тяжелые шаги Альвины, под которой скрипел расшатанный щелистый пол.
— Не занози ногу, говорю.
— Не заножу… Трр… трр…
Машина с трудом перевалила через порог, выкатилась на кухню, и стук ножа тотчас же прекратился.
— Марис, чего ты на меня едешь! — вскрикнула Зайга.
— Да ну! На тебя… Тут у моей машины гараж.
— Как раз там, где я стою!
— Ты что — стоишь под табуреткой?
— Под моей табуреткой нет никакого гаража.
— Под твоей! Это табуретка старого Томариня!
— Зайга… Марис! Угомону на вас нету, — урезонивала детей Альвина, но в голосе не было ни досады, ни злости, и Марис продолжал толкать свой обшарпанный грузовик под табуретку, гудя все оглушительней:
— …тррррр…трррррр… Видишь, как буксует, черт ли его загонит в гараж!
Лаура спохватилась, что все еще стоит в тупом оцепенении.
«Что я собиралась делать? Ах да, хотела идти в хлев».
После шума на кухне тишина во дворе показалась Лауре мертвой, как если б она оглохла, и лишь постепенно стали выделяться вечерние звуки. Корова в хлеву, заслышав шаги, повернула голову к двери и глядела из полутьмы фиолетовым глазом. Сразу поднялся боров, подошел к загородке и просительно, нежно — насколько это возможно хриплым басом — захрюкал. Лаура взяла низенькую скамейку («Ну повернись, Росянка!»), подсела к корове, обмыла вымя и стала доить; первые струи ударили в жесть туго и звонко, потом полились с мягким журчаньем. На пороге устроился котенок — ждал пены. Все было как обычно, как всегда… За открытой дверью смеркалось, мирно жевала Росянка, пахло парным молоком, рубленой травой и навозом, на насесте охорашивались куры. Иногда корова оглядывалась, ее выпученный глаз казался стеклянным. Лаура вполголоса заговаривала с ней, и та начинала опять лениво, размеренно двигать челюстями. Кончив доить, Лаура отставила скамейку, вернулась во двор и пошла к колодцу вымыть руки; котенок не отставал от нее ни на шаг.
Сверху долетел слабый рокот. Над землей, погружавшейся в густые сумерки, небо высилось громадное, светлое, и на восточном склоне вдруг сверкнул серебряной точкой невидимый самолет, напоминая Лауре о том, что она с тихой радостью и глубокой грустью вспоминала уже как далекое прошлое: с грустью оттого, что оно прошло, с радостью оттого, что оно было. Молоко в подойнике слегка дымилось. Лаура почему-то ждала, что появятся и летучие мыши, будут неслышно парить черными пленками. Но для них было еще рано, летучие мыши ждали густой темноты.
В кухне царили тишина и покой. Капризный Марисов грузовик наконец был благополучно водворен в гараж, дети, в который раз помирившись, дружно сидели на одной табуретке, прижавшись боками, и черпали столовыми ложками нарезанные огурцы, так прямо, без соли и сметаны, без хлеба.
— Кто разрешил?
— Мы только попробовать, — сказала Зайга, положила ложку и покраснела.
— Возьмите из сетки колбасу. Но только, пожалуйста, с хлебом.
— А ты… не придешь?
— Процежу молоко и приду. Ты не знаешь, где чистая марля?
— Не-ет.
— А где бабушка?
Черенком ложки Марис показал на дверь Альвининой боковушки.
— У тебя языка нету? — сделала ему замечание Зайга.
— Ну, у себя, — буркнул Марис.
— В своей комнате, — поправила девочка.
Лаура заглянула в дверь. Но тут старые стенные часы в углу захрипели, откашлялись, и хутор огласился гудящим неторопливым боем.
— Мама?
Альвина сидела на кровати, сгорбившись. Очки с шерстяной ниткой вместо оглобельки съехали на кончик носа, глаза закрыты, в руках стиснут исписанный листок.
— Мама!
Ее ресницы дрогнули как от яркого света, глаза открылись — бессмысленные, безумные. Казалось, она вот-вот закричит, как в тот далекий февральский вечер, когда Рич вернулся без шапки, без ружья, без мотоцикла…
— За что? За что, скажи ты мне на милость…
Письмо выпало у нее из рук, Лаура подняла его, сложила, не зная, что делать.
— Хоть бы единое словечко… — Она раскачивалась в такт словам взад и вперед, взад и вперед. — Лаура, дочушка, за что? За то, что я носилась с ним, как кошка с котенком, по чужим людям, из дома в дом? За то, что отрывала от себя последний кусок?
— Тише, мама, дети…
Но Альвина ничего не хотела слушать,
— Встретила давеча Гермину Даудзишан, поздоровалась с ней — не ответила, — продолжала Альвина надтреснутым голосом. — Подхожу, спрашиваю: «Долго ты меня признавать не будешь?» — «До самой смерти!» До смерти, значит, как злодейку какую. Мы, говорит, загубили им жизнь. А наша жизнь не загублена? Никто бы, говорит, не захотел быть на ее месте. А я… а на моем месте? Покажи ты мне хоть одного человека, который хотел бы оказаться на моем месте!
В приоткрытой двери показалась фигурка Зайги.
— Что тебе, дружок?
— Что с бабушкой?
Молчание.
Зайга робко вошла и стала у косяка. На одной косичке расплелась и свисала с плеча лента, девочка поминутно одергивала слишком короткую юбку.
— Что с бабушкой? — повторила она громче. — Болит что-нибудь?
— Дадим лекарства и пройдет.
— Принести воды?
— Зачерпни из ведра, дружок.
Девочка принесла чашку, Лаура нашла корвалол.
— Выпейте, мама!
Альвина не ответила, ее зубы стучали о чашку, а взгляд, вперенный в стену, был пуст. О чем она думала? О том ли, как уходила отсюда по замерзшему озеру и, оглянувшись назад, прокляла Томарини? Или как возвращалась с Ричем, который вел на веревке пегую козу с острым крестцом? Или как на двор шагом ступил Лысан, тянувший пустую телегу с шапкой Рейниса? И вожжи тащились по земле, в них запутались пучки травы и сухая ветка. Или о том, как тогда заявился Рич… Или она тупо сидела, не думая ни о чем?..
— Отнеси, Зайга, чашку. Я только уложу бабушку и сразу приду.
Но не прошло и минуты, девочка явилась опять:
— Мама, а Марис электричество портит.
— Как это портит?
— Без конца жмет на выключатель.
Стоя на кровати в одной рубашке, Марис дергал выключатель вверх и вниз, приговаривая:
— …погасни — зажгись… погасни — зажгись…
Спальня то озарялась светом, то погружалась во тьму.
— …погасай…
— Марис!
Мальчик с шумом бухнулся в постель, зарылся с головой под одеяло, его тело тряслось — он смеялся.
— Ты мылся?
— Да, — глухо раздалось из-под одеяла,
— Он двигает ушами, — сказала Зайга.
Высунулось раскрасневшееся лицо Мариса.
— Иди мыться, — потребовала Лаура.
— Так я…
— Ты опять за свое?
— Так я же…
— Ма-рис, прекрати!
— А я без штанов, — упрямился мальчик.
— Где твои штаны?
— Остались на кухне.
— Ну, принеси ему, Зайга, — вздохнув, попросила Лаура: рубашка сына кончалась именно там, где она больше всего необходима, а расхаживать в таком виде действительно неудобно. Потом она снова повела его на кухню и все время, пока он медленно, лениво мылся, стояла рядом.
— Дашь в кровать котенка? — вытираясь, спросил Марис.
— Ты его мучаешь, — жалостливо упрекнула Зайга.
— Он любит спать со мной.
— Любит… Чего ж он тогда все время кричит?
— Ничего и не кричит.
Началась ежедневная церемония: дети заспорили, чья очередь брать в постель Котьку, потом Лаура пошла во двор звать котенка, но тот, словно чуя недоброе, не показывался.
— Ки-сань-ка! — зазывал Марис.
— Нет кисаньки. Ну, живо в постель!
По дороге Марис схватил что-то со стола.
— Что у тебя в руке? — спросила она, заметив черный продолговатый предмет.
Оказалось — коробка с акварельными красками.
— Без нее лечь никак нельзя? — сказала Лаура с грустной улыбкой.
— Ко мне тоже приди! — звала Зайга,
— Сейчас.
Лаура потушила свет и подошла. Глаза понемногу привыкали к темноте, на подушке проступил овал Зайгиного лица.
— Посиди!
— У меня, дружок, еще много дел. Посуду надо вымыть…
— Чуть-чуть, самую капельку.
Лаура присела на край дивана, обе молчали, старый дом был полон таинственных шумов, в окно стукнула ветка.
