— Посиди!
— У меня, дружок, еще много дел. Посуду надо вымыть…
— Чуть-чуть, самую капельку.
Лаура присела на край дивана, обе молчали, старый дом был полон таинственных шумов, в окно стукнула ветка.
— Кто там?
— Должно быть, ветер.
За стеной старчески ворочалась свекровь, и под тяжестью ее тела, точно жалуясь, стонали пружины. Она все еще не могла успокоиться. Думала ли она о Риче? Или ждала Вию, которая снова где-то пропадала, охотней проводя время у чужих людей?
— Мама!
— Да?
— Папино письмо… было плохое?
Ветка снова побарабанила в окно.
— Нет, — ответила Лаура, — папино письмо было хорошее.
Молчание.
— Марис заснул?
Они прислушались — из угла слышалось ровное дыхание.
— Мама…
— Что, дружок?
Молчание.
— Я тебя очень, очень люблю…
Детские пальчики коснулись Лауры. Она погладила дочь, волосы скользили под ладонью живые, теплые, а лицо было прохладное от воды и чуть влажное — как яблоко в росе.
«Так уже было, но когда?»
Она догадалась, что так было всегда.
В стенах и крыше время от времени что-то трещало, казалось — кто-то ходит по Томариням, не находя себе покоя и в этот поздний час.
— Зайга…
— Мм?
— Тебе спать хочется?
— Ага… Только ты посиди…
Когда уснула и Зайга, Лаура вернулась па кухню, где стояло еще не процеженное молоко и на столе был полный беспорядок — грязная посуда, шкурки от огурцов, кривые зубчатые ломти нарезанного детьми хлеба, крошки, рассыпанная соль. Она торопилась все это убрать, принесла воды, в ящике не нашлось ни полена дров, надо было сходить в сарай.
На дворе поднялся ветер. Когда зашумели яблони, слышно было, как падают наземь спелые плоды. Изредка ветер пел в проводах, звук был мелодичный, как у старинного клавесина. На небосклоне мерцал тусклый спокойный свет, всходила луна. Дверь сарая с визгом отворилась, на противоположной стене шевельнулась черная фигура, от неожиданности Лаура испугалась, но потом сообразила, что это ее тень, — над горизонтом взошла луна, пока еще огромная и оранжевая, одетая дымкой. В саду тени возникали десятками, они дрожали в призрачном полумраке, ступали гулкими шагами падающих яблок, являлись из прошлого и плясали при лунном свете вокруг Томариней.
«Надо уезжать отсюда, — думала Лаура, с суеверным, леденящим страхом глядя на танец теней под пение проводов-клавесина, — все равно куда, только бы уехать. Чтобы Ричу не пришлось сюда возвращаться… в развалины кулацкого рая. Пропади он пропадом!»
Все выше поднималась луна, и короче становились тени, но они по-прежнему витали, черные и глумливые.
4
Издали могло показаться, что в Вязах идет пир горой либо там затеяли свару. Окно было распахнуто, и в нем белым флагом реяла на сквозняке занавеска, из окна вырывалось сразу несколько голосов. По какому случаю у Путрамов народ, удивился Рудольф. Но как только мотор заглох, все прояснилось — это радио! Стариков нигде не было видно, дома хозяйничали чужие громкие голоса, вполне освоившиеся в обыкновенно тихих Вязах.
Путрамов он нашел в комнате у аппарата.
— Что это вы?.. — начал было Рудольф, морщась от оглушительных звуков.
— Тсс! — зашипела на него Мария и сказала еще что-то, во рту блеснул зубной протез, который она носила только по большим праздникам.
На Эйдисе была чистая глаженая рубашка, лицо тщательно выбрито (на подбородке еще держался приклеенный лоскуток газеты), — старики сидели торжественные и нарядные, как в президиуме.
Потянув Рудольфа за рукав, Мария жестом пригласила его сесть, и он подчинился. А тем временем глуховатый баритон монотонно и длинно приводил какие-то цифры.
Эйдис наклонился к Рудольфу?
— Апинит.
— Что ты говоришь?
— Апинит, агроном.
— А-а…
— Тсс! — замахала на них руками Мария.
— Чего ты шипишь как змея?
— Дай ты послушать!
Баритон сменило сопрано, и Эйдис опять наклонился к уху Рудольфа:
— Она.
— Корреспондентка?
— Она самая, с которой я, сталбыть, кофий…
В этот момент назвали фамилию Эйдиса:
«…а также Эдуард Путрам, из старой гвардии «Заречного», стоявший у колыбели колхоза. А вот как раз и он!»
Эйдис насторожился, жадно ловя каждое слово, будто из репродуктора шел не его собственный, только сдавленный, искаженный микрофоном и громкостью голос:
«Нету у нас, конечно, таких пашен, как в Земгале, — холмы все… а поля словно кротами изрыты… но землица — особо плакаться нечего… Если не очень сухое лето, все так и прет из земли…»
— Ей-богу, Эйдис! — заволновалась Мария.
«…и люди теперь едят досыта, дома понастроили… как дворцы, только и знай ездят на моциклетах…»
— Ей-богу, правда он, старый шут! — все еще не смея верить, повторила Мария.
«Спасибо, товарищ Путрам, за беседу, — надрывалось радио, — мы видим — вы торопитесь по делам на ферму молодняка. Желаем успеха! А теперь давайте отправимся на ферму «Гришли» к доярке Хильде Гринталь. Навстречу нам как раз выходит товарищ Гринталь, мы задаем ей вопрос…»
— И это все? — заметил Эйдис, ни к кому не обращаясь, его рука машинально потянулась в карман за куревом.
— Что? — переспросила Мария. — Ничего не слышу!
— Я-то думал, что наговорил им с три короба, — махнул он костлявой лапой. — Приверни тише эту балаболку. Того и гляди уши лопнут.
«Вы слушали радиорепортаж из колхоза «Заречное». Передачу подготовила…»
Мария повернула регулятор, и шум стих.
— Складно получилось, — высказала она свое мнение, — рассудительно так, не похоже на Эйдиса. А у меня уж сердце в пятки…
— Все-то оно у тебя трясется как овечий хвост!
— …ну как при народе что-нибудь отчебучит! Ведь потом от сраму глаза прятать будешь.
Эйдис достал папиросу, чиркнул спичкой, закурил.
— Чего ты нахохлился, старый шут? Чем ты еще недоволен?
— Я думаю.
Мария пожала плечами.
— Вы на него посмотрите, он думает!
Эйдис молча выпустил облачко сизого дыма, откашлялся и сказал:
— А все ж хитрая у барышни эта машина. Все равно как… дуршлак. Жижа, сталбыть, вытекает, остается одна гуща. — Эйдис выпустил еще облачко дыма. — Техника, брат…
— Техника, — согласился Рудольф, отказавшись от мысли объяснить принцип действия магнитофона.
Эйдис серьезно кивнул.
— Оно хорошо посидеть так, без дела, да надо вставать, идти в хлев, — проговорила Мария и нехотя поднялась, ушла на минуту и появилась в рабочей одежде, без зубного протеза, и говорила уже как обычно, пришепетывая: — Что у тебя там в зеленом пузырьке-то? Питье какое или мазать чего?
— В каком пузырьке?
— Который в твоей сумке.
Ну ясное дело, за какую-нибудь минуту Мария успела не только переодеться и вынуть вставные зубы, но и проверить содержимое его сумки.
— Это шампунь, Мария.
— А что им… шампионом делают?
— Голову моют.
— Выходит, это мыло?
— Вроде того.
— И я заметила, на язык возьмешь — мылом отдает, — обрадовалась Мария. — А голова от него как?..
— Вот попробуете и увидите.
— Так шампион этот — мне?
— Вам, Мария. И конфеты тоже, которые вы, наверно, видели.
— А как же, видала, видала, — бодро отозвалась Мария и прибавила: — Ох и балуешь ты меня, Рудольф. — И, потянувшись к нему, неожиданно громко чмокнула его в щеку старчески мягкими губами. — Спасибо тебе, уж какое спасибо!
— Пустяки это, ничего не стоят, — смущенно сказал Рудольф.
— Как не стоят! На этом, как его… на мыле писано — семьдесят пять копеек. И конфеты — шоколадные, небось по три рубля кило, а то и больше…
— Мерзавчика бы сегодня тоже не мешало, — заметил Эйдис.
— Ну да, ну да, ему бы только заложить. Выкинь из головы! Давайте лучше есть бонбонки! — сказала Мария и пошла за конфетами.
— На донышке-то хоть осталось с прошлого раза? — гнул свое Эйдис и украдкой мигнул Рудольфу.
Мария вернулась с кульком конфет.
— Тебя, мать, корова в хлев вызывает, — напомнил Эйдис.
— И чушки некормлены, — спокойно согласилась Мария и протянула кулек Рудольфу: — Бери! Отец, он сладкого не ест.
— Такую дрянь в жизни не брал в рот и на старости лет не возьму, — отрезал Эйдис и сплюнул.
— Дрянь! — возмутилась Мария, шелестя оберткой и со вкусом разжевывая конфету.
— Хоть убей, душа сладкого не примает. Как съем, понимаешь, прямо в жар кидает…
— Блажь, и больше ничего, — заключила Мария и сунула руку в кулек за новой конфетой. — Почему я ем — и никакого жару, а?
— Ну, у тебя, хе-хе, много чего по-другому…
— У-у, бесстыжие твои глаза!
