– Муся, приобрети самые обычные свечи, без всякого запаха.
Уж будьте уверены, выполнила бы приказ с аптекарской точностью. Я очень ответственный человек.
– Мать, – крикнул из сада Кеша, – погаси свечи и открой все окна.
Я задула фитили в гостиной, потом сбегала в свою и Машину спальни, вовремя вспомнила, что наверху горит еще с десяток, и полезла на второй этаж.
В доме стояла тишина, все население высыпало в сад утешать Ольгу, только из столовой доносилось счастливое чавканье. Кто-то из собак, скорей всего высокий Банди, воспользовавшись темнотой и отсутствием хозяев, подъедал забытое на столе мороженое.
Я хотела крикнуть: «Это что за безобразие, ну-ка отойдите от еды».
Но потом подумала и промолчала. Пусть хоть у Бандюши будет праздник!
Кое-как я влезла наверх, затушила свечи и, распахнув окно, крикнула:
– Полный порядок.
– Сбрось мне рубашку, – попросил Кеша, – что-то сыро становится.
– Где она висит?
– На спинке стула.
– Не вижу.
– Ладно, сейчас сам приду, – покорно ответил Аркадий.
Через секунду на лестнице послышались голоса, раздраженный Зайкин и тихий Аркашкин:
– Ни о чем ее попросить нельзя.
– Ладно тебе, ей и впрямь в темноте ничего не видно.
– Она меня не любит.
– Не говори ерунды.
– Ты тоже хорош! Меня тут все терпеть не могут!
– Просто сегодня очень душно, вот ляжешь спать и к утру все забудешь! Мы тебя обожаем, – засюсюкал Кеша, пытаясь залить пламя Зайкиного гнева.
– А свечи? – продолжала сердиться Ольга.
– Ну забыла она, со всяким случиться может.
– А губы, – не успокаивалась Зая, – зачем Даша сказала, что они отвалятся, так оно и случилось!
– Ой, – крикнула я, – ну прости, я пошутила неудачно! Неужели и правда отклеились в эфире?
– Нет, слава богу, – простонала Ольга, – до него мне гример целый час потом пыталась нормальный рот сделать, пока кто-то не предложил «Фейри» помыть.
– Помогло?
– Ага, краска сошла, кожа тоже, теперь очень больно, – жалобным голосом протянула Ольга, поднимаясь по лестнице.
Ступеньки скрипели, следом за женой шел Аркашка.
Полная раскаяния, я бросилась им навстречу:
– Зайчоночек, но ведь я не хотела, думала, как лучше!
– Я и не сержусь, – простонала Ольга, – просто обидно, я люблю тебя, а ты меня нет.
– Мусик, – подала голос Манюня, – вернись на второй этаж, ступеньки не выдержат троих.
– Вовсе мы не такие жирные, – отмахнулась я.
– Муся, шагай назад, а то…
Она не успела договорить. Раздался треск, вопли, перила выскользнули из моих пальцев, вслед за ними пропала и опора под ногами. Издав крик ужаса, я упала на что-то мягкое, копошащееся, теплое.
– Снап! Я тебя раздавила!
– …! – басом выпалила собака, и я поняла, что это не ротвейлер.
Снап не умеет говорить. Впрочем, если б даже умел, то не стал бы материться. Он очень интеллигентный пес; вот Банди, тот способен на хулиганские выходки, но он тоже не обладает даром речи, значит, я хлопнулась на полковника.
– Дегтярев, – с возмущением сказала я, – тут полно женщин, а ты ругаешься, да еще нецензурно. Неужели не стыдно?!
– Я?! – донесся совсем из другого конца комнаты голос Александра Михайловича. – Я матерюсь?
– Кто же тогда?
– Мусик, – пропищало существо, лежащее подо мной, – какая разница, у кого вылетело не то слово, по мне, так лучше выяснить, живы ли упавшие. Ау, Кеша, Зая, вы как?
И тут вспыхнул свет. Стоваттная лампочка ярко осветила место катастрофы. На полу лежали обломки того, что еще недавно было лестницей. Зайка сидела около трюмо и дрожащими руками ощупывала голову. Кеша, кряхтя, встал на ноги. Из спальни Дегтярева с откровенным ужасом в глазах выглядывали собаки. Морда Банди вся перемазана мороженым, а Снап от носа до ушей в геркулесовой каше. Александр Михайлович вжался в угол около моей комнаты, Ирка почему-то надела себе на голову пластиковую хлебницу.
– Муся, – попросила придавленная Машка, – сделай одолжение, встань, мне очень тяжело.
Я поднялась и с укоризной сказала:
– Я и предположить не могла, что ты знаешь столь нецензурные выражения.
– Ты о чем? – невинно захлопала глазами девочка. – Не врублюсь никак!
– Кто матерился, когда я на него упала, а?
– Не знаю, – пожала плечами Маня. – Может, попугай? Ну помнишь, как Яшка у дяди Миши ругался.
На меня совершенно некстати накатило воспоминание. Есть у нас друг Миша Канторович, не слишком удачливый режиссер. Он считает себя Питером Штайном, поэтому берется ставить только классику, причем в основном тяготеет к древнегреческим трагедиям. Каждый раз его спектакли оказываются провальными. Обычно на премьере бывает не больше десяти человек, в основном халявщиков, получивших бесплатные контрамарки и надеющихся на дармовой банкет после действа. Более трех представлений ни одно Мишкино «шоу» не выдерживает. Один раз с ним вообще произошел анекдотический случай. Увидав во время одного из спектаклей, что из зала уходят люди, Мишка вылетел в холл и поймал за рукав очередного беглеца.
– Ну-ка, скажите мне, – начал трясти несчастного режиссер, – что вам не понравилось?
– Все супер, – ответил перепуганный зритель.
– Пьеса скучная?
– Нет, нет.
– Музыка плохая?
– Что вы!
– Актеры уроды?
– Ни в коем случае.
– Костюмы негодные?
– Шикарные шмотки.
– Декорации мрачные?
– Просто здоровские.
– Тогда в чем же дело? – заорал Мишка.
Зритель осторожно вывернулся из его цепких пальцев, помялся и с прямотой пионера заявил:
– Понимаете, все, кто смотрел пьесу, разбежались, а мне одному в зале страшно.
Я всегда считала, что Мишке следует заниматься чем угодно, кроме режиссуры, но Канторович больше ничего не умеет и не хочет обучаться другой профессии. При этом добрый боженька послал Мишке любящую жену Софку, которая в отличие от недотепы-муженька весьма успешно занимается бизнесом. Софа умна, хитра, расчетлива, способна на риск, поэтому и ворочает миллионами. Это она, а не корчащий из себя гения Миша, построила, отделала и обставила загородный дом, купила роскошный джип и набила чулок золотишком. И еще она спонсирует спектакли мужа.
После провала очередной эпопеи по пьесе Эврипида я бесцеремонно поинтересовалась у Софы:
– Зачем ты вкладываешь деньги в эти спектакли?
– А, – отмахнулась госпожа Канторович, – невелик расход, зато Мишка при деле. Иначе сядет дома и всех изведет. Считай, я оплачиваю собственное спокойствие.
Но потом Мишка решил поставить пьесу для детей почти современного автора, некоего Смитсона, жившего в девятнадцатом веке. Произведение было посвящено борьбе американских негров за независимость во времена войны между Севером и Югом. Отчего Мишка решил, что современные дети валом повалят на подобную постановку, для меня осталось тайной. Мы были званы на премьеру, а до этого оказались в курсе одной Мишкиной проблемы.
Действие спектакля в основном разворачивается на корабле, перевозившем невольников, один храбрый негр поднимает на судне восстание, но его быстренько убивают плохие белые люди.
Для колорита режиссеру понадобился попугай, большой, яркий, не желто-зеленый «неразлучник», а здоровенная птица, каких дома держат редко. Сначала Канторович сунулся в зоопарк, но его там послали подальше, и тогда он принялся обзванивать знакомых. К нам он обращался несколько раз, и я устала повторять:
– У нас есть только собаки, кошки, хомяки, жабы и безумное количество родственников, можем без всякого ущерба для себя отдать какую-нибудь троюродную бабушку, приехавшую в гости, но птиц никаких нет. Впрочем, если тебя это устроит, велю Ивану отловить для тебя парочку ворон.
Но Мишка не успокаивался и продолжал позванивать, тупо спрашивая:
– Ну что, может, поищете попугая?
Отстал он от нас после того, как Маня предложила:
– Дядя Миша, хотите, я вам курицу раскрашу?
Вскоре мы пришли на премьеру и почти до самого конца спектакля зевали, деликатно прикрывая рот программкой. Как назло, места нам забронировали в первом ряду, и смыться по-тихому было неприлично.
Мишка таки раздобыл где-то ярко окрашенного попугая, и он спокойно сидел на имитации штурвала все два часа, пока тянулось действие.
Наконец наступила кульминация. За главным героем явились солдаты, чтобы отвести его на расстрел. Мою душу, вопреки замыслу режиссера, затопило море счастья. Сейчас намазанный гуталином дядечка произнесет нудный монолог, его «пристрелят», и все, можно бежать домой, мучения закончатся.
Свет в зале погас, по сцене заметался яркий круг от прожектора. Главный герой, стоя на фоне декорации, изображающей бурное море, куда ему надлежало упасть после залпа, воздел руки вверх. В абсолютной тишине с его запястий с громким звоном упали цепи. Дзынь-дзынь, пролетело над готовыми стартовать в гардероб зрителями! Дальше явно должна была прозвучать речь осужденного на смерть. Но тут вдруг ожил попугай. Услыхав звон, он разинул крепкий изогнутый клюв и четким, хорошо поставленным голосом, с местечковым акцентом произнес: «Алло, тету Сару к телефону», а потом разразился нецензурной тирадой.
