Екатерина спорила с Гизами, считая, что восстание вряд ли является английскими происками, но скорее всего, подогревается врагами режима в самой Франции. При поддержке Колиньи, побывавшего в плену и потому хорошо знающего обстановку, королева-мать настаивала на смягчении жестоких мер против протестантов, что могло бы предотвратить восстание. Потрясенный готовящимся бунтом и ростом непопулярности режима, Франсуа де Гиз утратил обычное хладнокровие. Прячась за стенами крепости, он отправлял отряды на поиски заговорщиков. Екатерина тем временем продолжала добиваться написания декларации для умиротворения гугенотов. Настоятельные попытки королевы-матери привели к изданию Амбуазского эдикта, обещавшего амнистию за все прошлые религиозные преступления тем, кто откажется участвовать в нынешнем восстании. Однако свободу вероисповедания эдикт не объявлял. Впрочем, в течение нескольких дней были освобождены некоторые узники, арестованные из-за их религиозных убеждений. Эти меры Екатерины позволили протестантам надеяться, что она станет обращаться с ними мягче, нежели лотарингские братья. Однако никто из них не смог изменить обстоятельства: отряды иностранных наемников уже были наготове, собираясь захватить замок.
В крепости ненадолго настало спокойствие. Придворная жизнь текла, как обычно, но между людьми то и дело пробегал шепоток. Между тем Ла Реноди, все еще уверенный в успехе своего мероприятия, был занят расстановкой войск у городка Амбуаза. Королевская семья и главные придворные ждали первого удара, надеясь, что их войска первыми обнаружат неприятеля. В напряженной обстановке, среди многих ложных тревог, просочился слух от иностранного информатора, что во главе восстания стоит некий «выскородный принц». Гадая, кто бы это мог быть, Екатерина назначила только что прибывшего Конде, чьи симпатии к протестантам ни для кого не были тайной, главой королевских телохранителей. Это заставило бы принца оставаться в замке при короле. Как ни почетно было это звание, оно, по сути, означало наложение домашнего ареста, ибо отлучиться Конде уже никуда не мог. Однако он сохранял видимость полного спокойствия.
6 марта в лесу близ Амбуаза была захвачена группа из пятнадцати человек. Они явно испытали облегчение, будучи пойманными, ибо участие в заговоре их сильно смущало. Один из офицеров гвардии пришел, королеве-матери и признался, что должен был участвовать в восстании — ему поручалось запереть на замок покои короля и разлучить его с Гизами. Кое-где находили другие разрозненные группы; выяснялось, что это простые люди, которым хотелось лишь поговорить с королем напрямую о новой религии. Наконец в ночь с 15 на 16 марта были пойманы главные лидеры восстания. Самого Ла Реноди обнаружили в лесу 19 марта. Он был застрелен выстрелом из аркебузы. Прослышав о провале мероприятия, многочисленные отряды повернули назад, а те, что все-таки дошли, были с легкостью рассеяны. Местные жители и посланные Гизами войска не только подавили любые проявления мятежа, но и поймали всех мятежников — одних убивали на месте, других отдавали под суд. Торжествующий герцог желал наказать заговорщиков так, дабы это стало уроком для всех в королевстве. Рядовых мятежников завязывали в мешки и топили в Луаре либо вешали на высоких местах — так, чтобы всем в городе было видно. Зубчатые стены и башни оказались очень удобными в качестве виселицы, и на протяжении десяти дней гроздья разлагающихся тел служили небывалым украшением замка. Факты не подтверждают распространенного мнения о кровожадности Екатерины: известно, что она пыталась спасти хотя бы одного офицера, но Гизы не обращали на нее внимания. Даже Анна д'Эсте, жена Франсуа де Гиза, пришла к королеве-матери и с плачем жаловалась на «жестокость и бесчеловечность» возмездия.
Финалом стала казнь руководителей заговора. На просторном дворе замка Амбуаз были воздвигнуты трибуны для зрителей. Их заполнили придворные и высокопоставленные гости. Король, его мать и младший брат, Карл-Максимилиан, десяти лет от роду, сидя рядышком, наблюдали за тем, как пятьдесят два дворянина лишились голов на плахе. Вместе с королевской семьей сидел и Конде. Об его участии в заговоре ничего не было известно, и теперь он бесстрастно наблюдал, как люди храбро шли на смерть, заметив только: «…если французы знают, как поднимать восстание, они знают также, как умирать». Рассказывают, что приговоренные пели псалмы, ожидая очереди на плаху, и звук их пения все слабел по мере того, как увеличивалось число отрубленных голов в корзине. Франсуа де Гиз, верхом на лошади, красовался возле эшафота, наблюдая за гибелью изменников. Екатерина, застывшая в напряжении, не шевелясь, взирала на кровавое зрелище, и каждый, кто пытался отвернуться и не смотреть, натыкался на свирепый взгляд королевы-матери. По ее мнению, эта жестокая расправа не являлась окончательным решением религиозных раздоров, но была необходимым наказанием за измену, тем более что монархом являлся ее сын. Несмотря на то что мятежники заверяли всех в своей преданности королю, они все равно подвергали риску его и королевство. Поэтому лично для королевы кровопролитие было попросту неизбежным ритуалом. И еще Екатерина желала понять, что двигало людьми, заставляя рисковать жизнью и троном ее сына.
Как только закончились казни, она приступила к расследованию. Выяснилось, что существовало два типа гугенотов: те, кто действительно следовал новой религии, и те, кто не желал подчиняться противозаконному режиму Гизов. Последние умиротворились бы, если бы ненавистных братьев и их прихвостней заменил совет, возглавляемый Бурбонами — принцами крови. Екатерина предпочла бы лично побеседовать с такими протестантами, но, по понятным причинам, получила лишь письменные ответы. В королевстве разгорелась пропагандистская война, и Екатерина оказалась под прицелом наряду с Гизами. По Франции разгуливали памфлеты, где ее называли шлюхой, наградившей сына проказой (многие думали, что Франциск болен проказой). По стране прокатились волны глумления над церковными законами, особенно в Дофинэ, Гиени и Провансе. Больше всего беспокойства вызывал тот факт, что протестанты объединялись и все лучше вооружались. Заговор в Амбуазе и последовавшие за ним репрессии стали пропагандистским оружием для гугенотов, обращавшихся за помощью к иностранным князьям-протестантам. Эти события укрепили силу противников режима, привлекая на их сторону новообращенных гугенотов, зачастую из числа знати, представители которой могли подготовить и организовать регулярную армию.
Даже собственную инициативу Екатерины, Роморантенский эдикт от мая 1560 года, повелевающий, чтобы лишь церковные суды рассматривали религиозные судебные дела, не удалось ни ратифицировать, ни воплотить. Согласно эдикту, церковь лишалась права выносить смертные приговоры, а в целом этот акт был направлен на то, чтобы обойти стороной суровые религиозные законы Генриха II. Колиньи, племянник коннетабля, произведя опрос от лица королевы-матери, пришел к выводу, что единственным способом спасти королевство от хаоса является созыв большого совета. С согласия Екатерины он был созван 21 августа 1560 года в Фонтенбло. Одновременно она настояла на заключении мира с Англией и прекращении активного вмешательства в дела Шотландии, ибо королевству не под силу было держать войска и тратить деньги на боевые действия на севере. Французские и английские войска были выведены из Шотландии, но Мария и Франциск не оставили своих притязаний на трон Елизаветы и герб не изменили. Франциск, под влиянием Марии и ее дядюшек, отказался ратифицировать Эдинбургский мирный договор, но основная цель была Екатериной достигнута: мир с Англией и прекращение оттока людей и средств в Шотландию. Она радовалась и тому, что на поддержание амбиций семейства Гизов более не расходуются средства французской казны.
Марии в эти месяцы пришлось несладко; мало того, что Франция прекратила оказывать поддержку шотландскому королевству, но еще и ее любимая матушка, Мария де Гиз, умерла от водянки 11 июня 1560 года после долгой болезни. Джон Нокс, ликуя по поводу смерти королевы-регентши, писал: «…ее живот и ноги отвратительно распухли, и так продолжалось, пока Бог не свершил над нею свой приговор». Еще раньше он писал, будто корона на голове королевы «выглядела… как седло на бодливой корове». Вести о смерти матери подкосили Марию. Королева, страдая «то от одной беды, то от другой», получала утешение у Екатерины, знающей по своему опыту, что такое тяжелая утрата. Хотя это не мешало ей теперь, когда шотландской проблемы более не существовало, вплотную заниматься грядущей встречей в Фонтенбло, направляя всю свою энергию на сохранение мира во Франции.
К несчастью, два важных участника совета — Антуан де Бурбон и его брат Луи Конде — бойкотировали встречу в Фонтенбло. Конде, избежавший обвинения в Амбуазском заговоре, теперь, когда был учинен обыск в его владениях и бумагах, обеспокоился насчет собственной безопасности и переехал на юг, поближе к брату и подальше от Гизов. Екатерина к этому времени уже пользовалась поддержкой Мишеля де Л'Опиталя, ставшего канцлером в мае 1560 года, стремление которого к мирному разрешению проблемы подкреплялось девизом: «Un Roi, une Loi, une Foi» («Один король, один закон, одна вера»). Он полагал, что двум религиям во Франции мирно не ужиться, но решительно противостоял насильственным репрессивным мерам, от которых ожесточение и сила гугенотов лишь росли. Его мнение находило сочувствие у Екатерины. Стремясь высвободиться из железных тисков Гизов, но не желая полностью порывать с ними, королева должна была отныне действовать весьма осторожно. Екатерина хотела иметь их у себя под каблуком, чтобы самой располагать большей свободой для управления делами сына, ибо в этом видела главное свое назначение. Если она слишком сильно подорвет авторитет лотарингцев, они и вовсе устранятся, но их военная сила и возможности слишком велики, чтобы позволить им перейти в оппозицию. Замена Гизов Бурбонами означала хаос, не говоря уже о том, что происхождение принцев крови могло серьезно угрожать правам ее детей на трон. Екатерина считала возвращение Монморанси еще менее приемлемой мерой. Она не только не любила его лично, но и опасалась его влияния.
