24 марта – 10 апреля 1919
Венчание c Понтом (1882)
Колесный пароход «Тургенев»Червонный обогнул БугазИ в жемчужной зарылся пене,Взметая крыльями топаз.
В груди у старика машиныПогибшего пирокорвета,Но мачт убогие вершиныНе видели другого света,
И тело шаткое из плесаНе выходило в океан,Как маятник, он из ОдессыКачался в сонный Аккерман.
С тех пор, как я себя запомню,Его две черные трубыСурьмили моря глаз огромный,Скользя вдоль охристой губы.
Как тяжело ему мористо,Освобождая кожухиИз волн, разрезывать монистаУ красной гирловой вехи!
Как тяжело ему боротьсяС объятьем голубых ундин,Как пьяного кораблеводцаХрипят проклятья у машин!
Кричат испуганные куры,Визжат в корзинах поросята,Рыгают бабы в амбразурыИ плачут жалобно ребята.
И пахнет маслом, пахнет солью,Камбузом, ворванью и луком,И желтой пахнет канифолью,Гармошка тренькает над ухом.
Но за громыхающей цепьюШтурвала с капитанской рубки,Над моря голубою степью,Ундин жемчуговые губки
Полны такого сладострастья,Такой прозрачно-синей ласки,Что все недуги и ненастья,Всю пошлость претворяют в сказки.
На белолаковой скамейкеСидела дама под вуалью,И рядом, как листочек клейкий,Завороженный синей далью,
Прижавшись к ней холодной щечкой,Сидел здоровенький мальчонок,Играя золотой цепочкойЕе извивами ручонок.
И страх восторженный с вопросомВ глазенках радостных сиял:«Я буду, мамочка, матросом,Я смело стану за штурвал.
Но только беленьким корабликМой будет, мамочка, как тучки;И пушки будут там и сабли,И никого не пустят ручки
Мои туда! Тебя лишь, мама,Возьму с собою я и папу,И полетим мы прямо, прямо…Купи мне с ленточками шляпу!»
Смеялась мать, смеялся пьяныйС пунцовым носом капитан,А белых чаек караваныСлагали жалостный пеан.
Но всё разнузданней ундиныВели веселый хоровод,Всё глубже в синие куртиныВрывался носом пароход.
И жемчужные рукавицыУже хватались за перила,И палубные половицыВолна прозрачная покрыла
И языком журчащим звонкоВ головку вдруг поцеловалаИ в ручки милого мальчонка,Влюбленного в звезду штурвала.
И в крошечные он ладошкиЗахлопал смело: «Я, мамуся,Не испугался ведь ни крошки,Ни крошки ведь. Я не боюся!»
Но испугалась не на шуткуМамуся солнечного крошки,И капитан в свою каюткуПовел их мокренькие ножки
Сушить мохнатым полотенцем.И тихо, улыбаясь в слезы,Она над голеньким коленцемТакие бормотала грезы:
«С лазурным обручился моремТы спозаранку, мой соколик,С вселенским обручишься горемТы завтра также, бедный Толик,
Но пусть лазоревым страданьеТвоя изобразит псалтырь,Пусть ты оставишь с ликованьемУгрюмый Божий монастырь!»
Так пела мать моя, наверно,Снимая мокрые чулочки, –И чайки проносились мерноНад головою у сыночка.
21–22 июля 1919
Мальчик и шар (1884)
На мосточке из гибких шалевокКраснощекий стоял мальчуган.Сколько белых нимфейных головок,Как остер камышей ятаган!
Отражался в зыбучем сапфиреКружевной валансьенский колет,И стрекозки в полдневном эфире,И коротких штанишек вельвет.
Отражалася пухлых коленокРозоватость в стеблях ненюфар,И в зеркалах меж ивовых стенокНа шнурках гуттаперчевый шар,
Гуттаперчевый дискос, как солнцеПред закатом в морскую постель,И до темного омута донцаИзвивался лучей его хмель.
Вдруг, должно быть, от солнечной ласкиГуттаперчевый лопнул пузырь,И на месте пурпуровой сказкиБирюзовый остался пустырь.
Мальчуган изумился, заплакалИ с мосточка куда-то ушел,Где-то тенор подводный заквакал,Прожужжали разведчики пчел.
Где исчезло мое отраженьеИ головки моих ненюфар?Где взвивавшийся в Божьи владеньяНа шнурке гуттаперчевый шар?
3 декабря 1919
Выстрел (1884)
В давно заброшенном курорте,В колонии Грослибенталь,Я полюбил и натюрморты,И степи черноморской даль.
Был сад запущенный за домомУ нас с ирисовой каймой,С вороньим под вечер СодомомИ галок митингом зимой.
В саду лучинная беседкаБыла и сгнивший кегельбан,Где, кровью кашляя, нередкоОтец играл со мной в волан.
Когда засыпало дорожкиЛистом червонным и снежком,И галок испещрили ножкиЦветов рабатки под окном,
И с дуба воронов парламентОстервенело загалдел,Отец, подрытый под фундамент,Уже собою не владел:
Зеленоглазых, чернокрылыхПарламентарьев «Danse Macabre»Он видеть не имел уж силы,Хотя был духом горд и храбр;
Соседа старую двустволкуОн выпросил себе однажды, –И желтую увидел пчелкуЯ на стволах ружейных дважды,
И два громовые раскатаРаздались; пять, затрепетав,Упало воронов у ската,На чешуей покрытый став.
Забилось у меня сердечко,И за смеющимся папашейЗасеменил я, как овечка,К застреленной добыче нашей.
Я поднял первого, он теплыйБыл весь и трепетал крылом,Из клюва слышалися вопли,И кровь струилась ручейком.
И в глаз я заглянул зеленый,Где жизни угасала зорька,Взволнованный и изумленный,И вдруг заплакал горько, горько.
«Чего ты плачешь, мальчик глупый? –Спросил меня тогда отец. –Он гадкий, вещий, ест он трупыИ нуден для больных сердец».
Сквозь слезы отвечала детка:«Он гадкий, папа, но крылатый;Ему не каменная клеткаНужна, а Божие палаты.
И я хочу быть гадкий, гадкийИ трупы кушать вместо лилий,Но вместо крашеной лошадкиИметь вороньих пару крылий!»
Отец сказал: «Ты странный мальчик!»И, кашляя, пошел домой;В снегу омыл кровавый пальчикСынок безмолвный и немой.
28 декабря 1919 Ромны
Глазетовый гробик (19 ноября 1889)
Убогая комната в синих цветочках, Глазетовый беленький гроб,Вокруг гиацинты в пурпурных горшочках, Чуть слышен гниенья микроб.
Кузены в мундирчиках подле окошка Мамашин едят шоколад,Она же, спокойная белая крошка, На новый настроена лад.
Лежит она тихо с оранжем из воска На темных, тяжелых кудрях,Как девочки маленькой грудь ее плоска И ручки ныряют в шелках.
И в белых ботиночках детские ножки Наивно из кружев глядят,Как будто о жизни терновой дорожке Они вспоминать не хотят.
И маленький мальчик в мундире зеленом Глядит в этот маленький гробИ, что-то с вопросом шепча напряженным, Ручонкой схватился за гроб.
Затем к гиацинтам придвинул он пряным Высокий обеденный стулИ с сердцем замершим почти бездыханным В лицо отошедшей взглянул.
В лицо, где вчера еще очи Христовы Он видел на смертном кресте,Где страшный румянец горел пурпуровый И ужас на каждой черте.
Но чудо свершилось – и нет и подобья Того, что он видел вчера,И Ангел Луки перед ним делла Роббья Глядел из лебяжья пера,
Из крыльев на шелковой гроба подкладке, Незримых, но зримых ему,И лик ее детский, невинный и сладкий В алмазов был вставлен кайму,
Как лики святых в византийской иконе, И мрамора был он нежнейИ тучек жемчужных в ночном небосклоне Приветливей и веселей.
И мальчик в ответ улыбнулся мамаше И слезки утер рукавом.– Зачем же мне плакать. Скажу тете Маше Об Ангеле-маме моем.
С тех пор не могли ему люди проказу Служения плоти привить, –И духа его не свернулась ни разу В лазурь устремленная нить.
19 декабря 1919
