28 декабря 1919 Ромны
Глазетовый гробик (19 ноября 1889)
Убогая комната в синих цветочках, Глазетовый беленький гроб,Вокруг гиацинты в пурпурных горшочках, Чуть слышен гниенья микроб.
Кузены в мундирчиках подле окошка Мамашин едят шоколад,Она же, спокойная белая крошка, На новый настроена лад.
Лежит она тихо с оранжем из воска На темных, тяжелых кудрях,Как девочки маленькой грудь ее плоска И ручки ныряют в шелках.
И в белых ботиночках детские ножки Наивно из кружев глядят,Как будто о жизни терновой дорожке Они вспоминать не хотят.
И маленький мальчик в мундире зеленом Глядит в этот маленький гробИ, что-то с вопросом шепча напряженным, Ручонкой схватился за гроб.
Затем к гиацинтам придвинул он пряным Высокий обеденный стулИ с сердцем замершим почти бездыханным В лицо отошедшей взглянул.
В лицо, где вчера еще очи Христовы Он видел на смертном кресте,Где страшный румянец горел пурпуровый И ужас на каждой черте.
Но чудо свершилось – и нет и подобья Того, что он видел вчера,И Ангел Луки перед ним делла Роббья Глядел из лебяжья пера,
Из крыльев на шелковой гроба подкладке, Незримых, но зримых ему,И лик ее детский, невинный и сладкий В алмазов был вставлен кайму,
Как лики святых в византийской иконе, И мрамора был он нежнейИ тучек жемчужных в ночном небосклоне Приветливей и веселей.
И мальчик в ответ улыбнулся мамаше И слезки утер рукавом.– Зачем же мне плакать. Скажу тете Маше Об Ангеле-маме моем.
С тех пор не могли ему люди проказу Служения плоти привить, –И духа его не свернулась ни разу В лазурь устремленная нить.
19 декабря 1919
Хрусталевый бокал (1896)
I
В буфете бабушки бокальчикБыл узкостанный для Шампаня,И жил у ней печальный мальчикИ курская старушка няня.
Был тот хрусталевый бокальчикСтаринной марки «баккара»,Был Парками разбужен мальчикУ гроба мамочки с утра.
Были Евангелием няняС бабусей вечно заняты;По бедности струя ШампаняВ беззубые не лилась рты,
И только изредка в рождений,В Сочельника и Пасхи дниИм Шабо кисловатый генийНа лицах зажигал огни.
Но лучших дней слыхал бокальчикЗаздравий громовые тосты,Когда отец еще был мальчикИ девственны еще погосты.
Меж всякой рухлядью стекляннойСиял он золотым кольцом,И рядышком стаканчик странныйСтоял с несъеденным яйцом,
Которое отец-покойникПеред агонией просилИ обронил на рукомойник, –С следами выцветших чернил.
Но долго страшен был малюткеДубовый, старенький буфет:Там был резной орнамент жуткий,Хранитель маминых конфект.
Из стилизации грошовойЧьего-то жалкого резцаДва грозных, пасмурно-суровыхГлядело колдовских лица.
И часто под вечер мальчонокБуфетных опасался вратИ, крест слагая из ручонок,Шептал испуганно: Свят, свят!
II
Однажды после смерти мамыЧитал он в детском «Дон-Кихоте»Страницы о тобозской дамеИ засмеялся, – смехом кто-то
Ему ответил серебристымИз бабушкиного буфета;Он громче засмеялся, – чистымСозвучием, как эстафета,
Ответила ему мгновенноСочувственная там душа;Он оглянулся изумленноИ подошел чуть-чуть дыша,
И ручкой с замираньем сердцаОн сделал оборот ключом, –И широко раскрылась дверца,А солнце золотым лучом
По хрусталю и по фарфоруВлюбленно как-то заиграло,Но перепуганному взоруНе ново всё, – и всё молчало.
«Что это, что?» – спросил он звонкоИ меж стаканами искал,И вдруг затрепетал в сторонкеИ зазвенел в ответ бокал.
Тогда он взял его в ручонкиИ прошептал: Так ты живой!И отвечал бокальчик звонко:– Мой милый мальчик, я живой!
Не оставались без ответаНи смех, ни слезы мальчугана, –На всё ответил из буфетаДискант серебряный стакана.
В прозрачного влюбленный друга,Мальчонок забывал печаль,И многие часы досугаДелил с ним бабушкин хрусталь.
И первых песен примитивныхОн звонко повторял рефрены,Таких мелодиек наивныхСтруя не пела Ипокрены.
III
Прошло пять лет. И в полдень майскийБабуся душу отдалаСоздателю, – к чертогам райскимВзвились два черные крыла.
И при раскрытых настежь окнахСоседки обмывали труп,В серебряных ее волокнахГребня струился черный зуб.
И черные уже обмоткиГробовщики на зеркалаНавесили, – делили теткиРеликвии вокруг стола.
С улыбкой странною на губкахХодил окаменелый мальчик,Дробь барабанную на зубкахЕго подхватывал бокальчик.
Весь день в засохнувший лимончикЛица бабуси он, застыв,Глядел, – и звонче всё был, звончеВ шкафу хрусталевый отзыв.
В мундирчик облачен зеленый,Обшитый ярким галуном,Сидел он, бледный и бессонный,При свечах в сумраке ночном
И рисовал в своей тетрадкеУсопшей бабушки профиль,Вдыхая гиацинтов сладкихКлубящую у гроба пыль.
И было жутко так и тихо,Что сердце, как безуздый коньВ галопе, уносилось лихо,И на щеках горел огонь.
И с ясностью необычайнойЗалитых полуднем картинОн шпагою скрестился с ТайнойИ вскликнул: Я один! один!
И не серебряный уж мальчикВо всклике слышался печальном,И в первый раз ему бокальчикНе вторил голоском хрустальным.
IV
И приютил меня, сиротку,Кузен покойный мой Лоло,Отменно честный, тихий, кроткий,Со мной любимое стекло.
И жил бокальчик неразлучноТри года у него со мной,Всегда прозрачный, но беззвучный,Какой-то тихий и больной.
И долго, долго, безутешен,Я украшал его цветами,Ромашкой белой и черешенВ апреле белыми ветвями.
И сам я тихий стал и гибкийИ мягкий, как лионский шелк,И в первый раз мой голос зыбкий,Как летом озеро, умолк.
И только бледная головкаЧужие поглощала сказки,И мысль, как Божия коровка,В оконные стучалась связки.
Однажды перышком по краюЯ стукнул тихо хрусталя:«Ответь мне, друг, я умираю,Мне опостылела земля!»
И голосок ответил жалкий:«Оставь, я умер, не звони!Поставь мне в горлышко фиалкиИ, помолясь, похорони!
Я детство, детство золотое,Но безвозвратное твое,Теперь ты всё одень стальноеИ острое возьми копье!
Стань рыцарем мечты Господним,Твори страдая и борись,Будь одиноким и свободнымИ смело устремляйся ввысь!»
И оборвался серебристыйБокальчика вдруг голосок,И трещинки его змеистойПокрыл алмазный волосок.
V
