Немцы бегали по двору, суетились, не обращая на нас никакого внимания. Двое солдат с автоматами сидели на завалинке, курили, о чем-то говорили между собой.
— Вот, а ты хотел взять с собой пистолет: нашли и сейчас же расстреляли бы, — тихо сказал я Митьке.
Он промолчал, посмотрел по сторонам.
— А ты думаешь, нас уже отпустили? — спросил он.
— А что?
— Да как будто никто за нами не следит, пожалуй можно смываться. Пошли?.
Я кивнул головой, и мы поднялись. Но сидевший на завалинке солдат крикнул на нас и показал рукой, чтобы мы оставались на месте. .
— Понял? — сказал Митька, — Оказывается, это еще не все.
У меня похолодело внутри: неужели не отпустят? Что они хотят с нами делать?
Минут через двадцать к нам привели троих пожилых мужчин и старика с палочкой, потом еще мужчину и пятерых подростков, таких, как мы, может, чуть постарше. Это все были местные хуторяне. Они растерянно смотрели друг на друга, вполголоса разговаривали, не зная, для чего их сюда согнали. Мы тоже забеспокоились: неужели расстреляют?
Но нас не расстреляли, подошли те двое, что сидели на завалинке, построили по двое, посчитали и погнали.
Пока виднелся хуторок, немцы торопили нас, подгоняли, но как только спустились в лощину, устроили привал. Часа два лежали на траве, потом поднялись, пошли дальше. Шли медленно, еле передвигал ноги. Немцы плелись сзади. Чувствовалось, что они не очень торопятся отделаться от нас. Длинные привалы следовали один за другим.
На окраине большого села, куда нас привели, в саду стояла пушка… Немцы с засученными рукавами сидели возле нее. Еще издали мы видели, как здесь изредка показывался дымок и тяжелый снаряд, рассекая воздух, летел через наши головы.
Когда мы поравнялись с пушкой, немцы вышли из сада, стали с любопытством смотреть на нас.
— Gefangene? {Пленные?}
— Nein, zivil {Нет, гражданские}, — ответили наши конвоиры, и те нехотя вернулись к пушке.
Нас привели на другой конец села к большому дому, от которого тянулись красные провода полевого телефона. Посадили во дворе, а с наступлением темноты заперли в сарае.
На другой день погнали дальше. Миновали Горловку, пошли знакомые места. Сердце билось в радостной тревоге. Вон там, за тем бугром, наша родная Андреевка!
Митька не выдержал, стал объяснять конвойным, что там наш дом, бабушка.
— Отпусти, пан, что тебе стоит? Там же наша бабушка. Grossmutter. Ладно, мы пойдем туда?
Немец вдруг ни с того ни с сего заорал и с силой ударил Митьку. Митька схватился руками за лицо и выплюнул на дорогу вместе с кровью два зуба. Я подскочил к нему, взял за руку.
— Не надо, Митька, застрелят еще. Помнишь, как того пленного, что мы похоронили…
Нас загнали в тот же лагерь, к которому мы приходили когда-то искать Лешку и Митькиного отца и бросали через проволоку листовки.
Вдали за бугром виднелись верхушки тополей и высокая, до самого неба, труба кирпичного завода. Это наша Андреевка, там живет бабушка. Но никто не знает, что мы здесь, и никто нас не выручит.
7
В лагере уже не было пленных, должно быть угнали.
Нас заперли в пустом сарае. Некоторое время мы стояли молча, не знали, что делать. Потом, когда глаза немного привыкли к темноте, начали разбредаться по углам, мостить себе из соломы постель.
Всю ночь был слышен непрерывный пушечный гул, словно там, на краю земли, великаны играли огромными, тяжелыми мячами, бросали и катали их по полю. Иногда доносился такой взрыв, что вздрагивала земля.
— Из тяжелых бьют, — замечал кто-либо.
— Нет, бомбят, — поправлял другой.
Люди говорили мало, отрывисто, только по крайней необходимости. И не потому, что не знали друг друга, а просто еще не привыкли к своему положению, и каждый думал, что с ним будет.
Мы с Митькой забились в угол, молчали. Иногда Митька повторял одно и то же уже в который раз:
— Надо бежать… обязательно, при первой же возможности.
В разных местах в сарае раздавался приглушенный гомон, но потом постепенно затих. Кто уснул, а кто просто лежал молча, думал.
Я долго не мог уснуть. А когда проснулся, увидел от щелей в двери длинные солнечные линии, в которых весело играли миллиарды пылинок. Вспомнился дом. Вот такие точно солнечные лучи пробивались в комнату сквозь щели в ставнях, когда мама закрывала их, чтобы мы с Лешкой подольше поспали.
Митька сидел рядом, рассматривал ботинок — он у него доживал последние дни.
— У тебя веревочки никакой нет? — спросил он у меня.
— Нет.
— Жаль, Если заметишь где веревочку, а лучше проволоку, скажешь. Ботинок надо починить.
В сарае никто не спал. Все чего-то ждали. Потом один молодой парень — мы с Митькой почему-то были уверены, что он убежал из немецкого плена: был он худой, лицо желтое, болезненное, — подошел к двери, заглянул в одну щель, в другую и тихонько нажал на дверь плечом.
— Закрыто, — сказал он и отошел.
— Шо воны з нами зроблють: шось мовчать? — заговорил бородатый мужчина с глубоко ввалившимися глазами.
— Постреляют или погонят дальше, — ответил спокойно желтолицый парень. Он хотел еще что-то сказать, но закашлялся, опустил голову между острыми коленями и долго трясся в мучительном кашле.
— Як гнать — то гнали б, чи що… Дальше от фронту — спокойниш, а то нимец починае лютовать.
— Ну до границы догонят, а дальше? Ну могут в Германию, а дальше? Конец-то будет когда-нибудь?.. — снова заговорил желтолицый.
— Може що зминиться, доки до границы дойдуть: замиряться, чи що там…
— Замиряться, — вступил в разговор третий, передразнив старика. — Домой спешишь, только не той дорогой идешь…
— Дурень, — обиделся бородатый. — Где село було — там вже бурьян ростэ. Нимец ще в сорок першому зничтожив усих… Я кажу, шо як фронт поближае, то нас могут усих пострелять…
— Не прав, старик, — послышался голос четвертого. — Если погонят дальше, по дороге многие останутся. Ты далеко можешь идти? Вот то-то и оно. А везти тебя не будут, пристрелят.
Старик замолчал. Кто-то сказал:
— Конечно, лучше быть на месте. Они сейчас уверены, что удержатся на Миусе, а как прорвут наши, им придется быстро удирать, могут про нас забыть…
— Як бы так було — то дуже добре, хто проты шо скаже, — согласился бородатый.
Не успел старик кончить, как к двери подошли немцы, открыли сарай и наполнили его своим галдежом. Они орали, толкали нас, торопили выходить на улицу. Во дворе пересчитали и погнали дальше.
На этот раз шли не так, как вчера, — торопились, чуть ли не рысью бежали, словно за нами кто гнался.
— Не иначе наши нажимают, — высказал предположение желтолицый. — Слышите, как там гудит?
На фронте действительно гудело.
Чем ближе к шоссейной дороге, тем больше движение. Здесь, обгоняя друг друга, шли машины, мотоциклы, бежали солдаты.
Наши конвоиры орали на нас, толкали прикладами в спины, не позволяли оглядываться.
У переезда через железную дорогу образовалась пробка. Нас оттеснили даже с обочины, и мы перешли через пути, карабкаясь по насыпи, в стороне от шоссе. За железной дорогой увидели влево и вправо, насколько хватает глаз, длинный противотанковый ров. А перед ним на самой насыпи пулеметные ячейки, окопы. В них уже сидели и стояли солдаты с пулеметами и винтовками. Офицеры бегали от окопа к окопу, что-то кричали.
— Оборону занимают, — заметил парень, — значит, жмут наши.
За переездом немцы, которые вели нас и все время подгоняли сзади, перешли в голову колонны и быстро пошли вперед не оглядываясь.
Первым это заметил Митька.
— Они нас бросили, — сказал он.
— Да, похоже, что так, — подтвердил желтолицый парень. — Но назад ходу нет. Надо нам разбрестись по дороге по одному и…
— Могут пострелять, — дрожащим голосом сказал старик.
— Что-то живот заболел, — проговорил Митька, — сбегаю в кусты, — он кивнул мне и вышел из колонны. На него никто не обратил внимания, и Митька скрылся за деревьями посадки, которая тянулась вдоль дороги.
Я чуть приотстал от колонны и тоже направился к посадке.
Сердце колотилось, в голове стучало — хотелось побежать, но я сдерживался, чтобы не обратить на себя внимания. Все время ждал, что вот-вот кто-то из немцев окликнет меня или выстрелит в спину… Вот-вот…
До деревьев было всего несколько метров, но они, будто во сне, никак не приближались. Ноги подкашивались и совсем не слушались. Наконец я, как утопающий, схватился за ветку, подтянулся к ней, вошел в посадку и упал. Я не мог отдышаться, словно бежал много километров.
Подошел Митька, присел на корточки.
— Что с тобой?
— Не знаю… Наверное, с перепугу…
— Ничего… Кажется, никто не обратил внимания. Вставай, пойдем.
Я поднялся. Мы посмотрели на дорогу, наших уже не было видно, ушли далеко. Шоссе было запружено немецкими машинами, подводами, солдатами.
