кое-нибудь происшествие, книга, лицо, увиденное
на улице или по дороге, — и начинали сыпаться
осколки воспоминаний, словно он подержал в ру
ках древние черепки, а затем сбросил их ногой
239
обратно в землю. Я училась у него равнодушию.
Крохи прошлого интересовали его только как сви
детельство некоего опыта, который не следует по
вторять. «Все это, — говорил он, употребляя одно
из тех выражений, которые человек, прошедший
армию, часто сохраняет до конца жизни, — все
это зачтется в выслугу лет».
Делая в тот же вечер пометки в моих записных
книжках тех лет и особенно позже, повторяя эти
рассказы, которые я знала наизусть — это все
равно что поставить старую пластинку, — я дума
ла, что потихоньку-понемножку Мишель расска
зал мне всю свою жизнь. Теперь же я вижу, что
пробелы многочисленны. Некоторые из них (мно
жественное число в данном случае неуместно,
скорее, один из пробелов) объясняются священ
ным ужасом и боязнью вновь открыть шкаф с
привидениями. В остальных случаях ничего страш
ного не было: периоды незначительные просто-на
просто поросли быльем. Я знаю, что тем самым
противоречу записным психологам, считающим,
что всякое забвение скрывает тайну: эти аналити
ки похожи на нас, они отказываются признать,
что во всякой жизни есть никчемные пустоты.
Сколько дней, не заслуживающих того, чтобы их
прожили! Сколько событий, людей, вещей, кото
рыми не стоило заниматься, тем более что мы о
них вспоминаем! Многие старики, рассказывая о
своем прошлом, раздувают его словно шар, при
жимают к себе как старую любовницу или, напро
тив, плюют на него. За неимением лучшего они
изображают хаос или небытие как нечто важное
240
и значительное. Мишель вел себя совершенно
иначе, он д а ж е не пытался подвести итоги. «Я про
жил несколько жизней, — говорил он мне на
смертном одре. — Я д а ж е не вижу, чт о их связы
вает между собой». В отличие от большинства ста
риков он не растекался мыслью в разные
стороны, память его была строга, и он говорил
только то, что хотел сказать. Это и позволяет мне
опираться на его рассказы.
Первый пробел касается школы, лицея или
коллежа. Отца они совершенно не интересовали.
Для многих великих писателей, особенно в наши
дни, эти годы послужили закваской, на которой
взросло потом почти все их творчество. Они на
шли в коллеже любовь, наслаждение, честолю
бие, высокие помыслы и низкие интриги — всю
жизнь в сжатом виде. Порою все выглядит так,
словно потом они у ж е ничему не научились, слов
но самое главное в них умерло в двадцать лет. Из
жизни Мишеля нельзя извлечь ни «Фермину Мар-
кез» *, ни «Город, где государь — ребенок» *. Ему
запомнились в общих чертах соперничество, не
справедливость и козни, с которыми приходилось
сталкиваться в классе, глупые шутки, непристой
ные выходки, грубые и жестокие игры, в которых
он отличался, хотя п о з ж е у него не возникало ж е
лания похвастаться этим. Напротив, он без всяко
го удовольствия вспоминал о своих успехах на
поприще главаря банды. Ни одного учителя, кото
рого бы любили, уважали или ненавидели настоль
ко, чтобы имя его запомнилось. Ни одного
преподавателя, которому были бы признательны
241
16-1868
за то, что он помог узнать или растолковать вели
кое произведение. Ни одного приятеля или друга
(за одним исключением, которое, как мы дальше
увидим, не в счет). На фоне этой пустыни в каче
стве примера маячат два воспоминания. Вначале
необузданность: молодой иезуит, ведущий в клас
се латынь, читает вслух переводы учеников и зу
боскалит, чтобы вызвать смех. В частности,
новичок Мишель, недавно изгнанный из светской
школы, служит объектом насмешек.
— Вот, господа, образец лицейской латыни.
— Она позволит вам передохнуть от латыни
ризничной.
Ученик хватает свою работу и в ярости рвет ее
на клочки: бумажные бабочки, бывшие Монталам-
бером *, переведенным на язык Цицерона, кружат,
подхваченные сквозняком, и садятся на парты.
Молодой преподаватель решает положить конец
галдежу и посылает за директором, чтобы тот при
нял соответствующие меры. Мишель выхватывает
из кармана нож. Латинист в сутане спасается бег
ством, приподняв юбки, хлопающие по его худым
ногам. Слышно, как с силой распахиваются, а за
тем закрываются двери, расположенные по пери
метру здания через равные промежутки, как их
вновь открывают, а затем со всего размаха захло
пывают преследователь и его шайка. В конце ко
ридора зияет открытая дверь туалета. Жертва
устремляется туда и под смех и улюлюканье запи
рается на задвижку. Ученик с ножом отчислен на
следующий день.
242
Затем соблазн. В другой школе Мишель, плохо
успевающий по алгебре, берет уроки в кабинете
молодого преподавателя в сутане. Они сидят ря
дом. Под столом молодой священник нежно кла
дет руку на голую ногу ученика, поднимается чуть
выше. Потрясенный вид мальчика заставляет его
прекратить игру. Но Мишель никогда не забудет
лица, на котором написаны мольба и стыд, не за
будет выражения сосредоточенности и почти бо
ли, вызванное желанием и недополученным
удовольствием.
Ни тот, ни другой эпизод не послужили причи
ной для его первого побега. Скуки и отвращения
к рутине оказалось достаточно. У пятнадцатилет
него Мишеля, раздобывшего Бог весть где два лу
идора, есть планы на будущее: пробраться в
Бельгию, единственное очарование которой в том,
что она находится по другую сторону границы, до
стичь Антверпена, наняться юнгой, мойщиком по
суды или корабельным служкой на пассажирское
или грузовое судно, стоящее в порту, и добраться
до Китая, Южной Африки или Австралии. Он са
дится на поезд в Аррасе (там находилась школа)
и доезжает, к тому же с пересадками, только до
Брюсселя. Приехав на Южный вокзал, он узнает,
что поезда на Антверпен отправляются с Север
ного вокзала: нужно пересечь весь город. Насту
пает ночь, а вместе с ней начинается холодный
дождь, который кажется ему мокрее, чем в Лил
ле. Он вспоминает об одном приятеле-бельгийце,
некоем Ж о з е ф е де Д., вернувшемся для оконча
ния образования в Брюссель. Ж о з е ф , отчасти по-
243
16*
священный в его планы, пообещал заручиться на
одну ночь гостеприимством родителей, разумеет
ся, при условии, что Мишель ничего не скажет им
о Великом Проекте. Носильщик уверяет Мишеля,
что нужный ему проспект находится недалеко. Но
и не очень близко. Мишель является к приятелю,
когда хозяева у ж е выходят из-за стола. Он приду
мывает старую кузину, которую нужно навестить
в Брюсселе и к которой он не осмеливается
явиться в столь поздний час. Его кормят остатками
ужина на краешке стола и отводят место в комна
те, расположенной на антресолях, — не то в кла
довой, не то в комнате для прислуги. Ж о з е ф ,
превратившись в Бельгии и в семейной обстанов
ке почти что в пай-мальчика, с озадаченным видом
желает ему спокойной ночи. Необычного посети
теля запирают на ключ, словно подозревая в том,
что он намеревается украсть китайские вазы хо
зяина дома, крупного коллекционера, и без со
мнений, завтра, хочет он того или нет, его посадят
на поезд, идущий в Лилль. Прыгнуть в окно было
делом нетрудным: он упал на грязную куртину.
Перелезть через стену сада тоже оказалось легко.
На улице темная ночь. Он избегает уличных
фонарей и редких, еще освещенных лавок, чтобы
его не увидели полицейские, ему кажется, что им
нет иного дела, как только арестовывать пятнад
цатилетнего француза. Мальчика, знающего клас
сиков наизусть, лабиринты улиц, по которым он
петляет, заставляют вспомнить о Минотавре. На
Северный вокзал он приходит совершенно про
дрогший и опаздывает на первый утренний поезд.
244
В купе третьего класса, где он наконец устраива
ется, он заставляет себя кое-как изъясняться по-
фламандски в тщетной надежде, что так на него
меньше обратят внимания.
Уличное движение в Антверпене само собой
приводит его в порт. Он вскоре замечает трубы па
роходов и верхушки мачт. Но никому не нужны ни
юнга, ни корабельный служка. На задней палубе
немецкого грузового судна здоровые мужики ду
рачатся, играют в чехарду, с силой хлопают друг
друга по плечам. Офицер, поднимающийся на борт,
