зались счастливыми. Зимой были сплошь балы и
250
праздники, летом морские курорты и курорты с
минеральными водами были переполнены. Я по
мню, что одной зимой в Лилле пятьдесят восемь
дней подряд каждый вечер давали бал или пара
дный обед то у нас, то у наших друзей, то у высших
военных и государственных чиновников. Каждую
неделю бывали балы в префектуре, в ставке глав
нокомандующего у Мак-Магона *, Ладмиро, Са-
линьяка де Фенелона и прочих, в казначействе, не
считая праздников у крупных промышленников,
негоциантов и богатых землевладельцев. Как изме
нились времена!» Председатель совета префекту
ры в департаменте, где контраст между богатством
и бедностью был, пожалуй, разительнее, чем где
бы то ни было во Франции, должен был видеть из
нанку декораций: он же вспоминает только об ог
нях рампы и внешнем блеске. Годы Империи
пролетают в балетных пачках, словно танцовщицы
Дега. Мишель Шарль не спрашивает себя, не скры
валась ли катастрофа в зародыше в самой этой по
литике, основанной на пускании пыли в глаза,
антраша и легкой жизни. Напротив, он всегда бу
дет помнить о том, что орденскую ленту он получил
в Тюильри из рук самого императора, что они с ж е
ной в сопровождении маленького Мишеля, едучи в
наемном ландо, видели, как по дороге в Булонском
лесу в сопровождении красавцев офицеров на го
рячих конях проехала коляска императрицы, пере
полненная воланами Евгении и ее фрейлин. Сама
Ноэми охотно повторяет слова маленького Мише
ля, сказанные им перед шикарной булочной на ули
це Риволи, где на витрине было написано золотыми
251
буквами «Поставщики их Императорских Вели
честв»: «Как? Император и императрица едят
хлеб? »
Эти воспоминания, в которых столько места от
водится имперским празднествам, обходят молча
нием хаос страшного года * и роковых годов *.
Мишель Шарль обронил только, что после падения
режима он подал в отставку. Но вышел из игры он
ненадолго. Важные особы в Лилле, которым он до
верял, быстро убедили его в необходимости вер
нуться к своим обязанностям. Он умалчивает о том,
что в «Журналь офисьель» от 1 марта 1871 года
постановление председателя совета о назначении
его префектом департамента Нор соседствует с
постановлением министра внутренних дел, наделя
ющим теми же полномочиями некоего Барона,
бывшего генерального секретаря префектуры. По
сле трехнедельной административной перебранки
и того и другого заменил некто Сегье, получивший
более единодушную поддержку. Мой дед вернулся
к прежним обязанностям, которые, если ему ве
рить, позволяли заправлять делами департамента.
Он еще в течение десяти лет занимал место «серо
го преосвященства» (по крайней мере оно таковым
считалось), стараясь забыть, что впредь служит Ре
спублике, за которую, правда, проголосовали боль
шинством всего в один голос.
Только в 1 8 8 0 году в том же самом «Жур-
наль офисьель» в один прекрасный день он с
удивлением прочел, что ему разрешено подать в
отставку. Поскольку до нужного возраста ему
не хватало еще нескольких лет, скрытое уволь-
252
нение лишило его пенсии и всех сумм, выпла
ченных в ее счет в течение тридцати лет. Не
справедливость наделала много шуму: уверяют,
что республиканцы сами являлись с соболезно
ваниями на улицу Маре. Поль Камбон попытался
успокоить отстраненного от должности чиновни
ка, предложив ему почетное председательство с
полной пенсией. Мишель Шарль имел наглость
отказаться.
Сохранились два его портрета, относящиеся
как раз к семидесятым годам, они почти столь же
противоречивы, как приказы и отменяющие их
распоряжения, исходившие сверху. Один из них
написан в торжественном стиле. «Фламандский
патриций» раздался в плечах и потерял свою ин
тересную мрачность, которую мы отмечали в
1 8 6 0 году. На нем изукрашенный галунами мун
дир, в красивых руках треуголка. Это портрет чи
новника преданного, неподкупного и властного,
готового, если надо, подставить грудь под пули
врагов порядка. На втором изображении — на
фотографии, сделанной, несомненно, для того,
чтобы избавить Мишеля Шарля от долгих сеансов
позирования (поза и костюм в точности совпадают
с портретом), — вид у него тоже официальный, но
черты лица и бакенбарды не так отутюжены. Лу
кавый, почти хитрый взгляд слишком хорош для
Мишеля Шарля и подошел бы, скорее, какому-ни
будь кельтскому крестьянину, указывающему ле
гионерам неверный путь через болота, или Жану
Кленверку, старающемуся перехитрить Томаса
Лотена. Такой человек заслуживал того, чтобы
253
стать жертвой: он, должно быть, частенько утирал
нос префекту-республиканцу.
Для Мишеля, который в это время заканчивает
выработку «своей философии», административные
передряги проходят, разумеется, незамеченными.
Крах империи повлиял на него еще меньше, чем на
его современника из Шарлевиля, Рембо *, который,
сказать по правде, находился ближе к месту ката
строфы. Тем не менее всю жизнь Мишель с на
смешливым презрением вспоминал царивший
тогда хаос и широковещательную ложь: вошедшие
в историю выражения, подлинные или мнимые, в
которых отразился дух времени. Слова «Это моя
война», сказанные императрицей; французская ар
мия «готова до последней пуговицы на гетрах», эту
армию Бисмарк и опрокинул, словно в трагической
игре в кегли; выкрики парижских зевак «На Бер
лин!», подобные распеваемому хористками «Впе
ред!», и весь этот дешевый патриотизм на потребу
официантам; лозунг «Ни одной пяди нашей терри
тории, ни одного камня наших крепостей!», бро
шенный именно в тот момент, когда стало ясно, что
как раз этим-то дело и кончится. П о з ж е Мишелю
покажется смешным, что трубили во все фанфары:
«Вы не получите Эльзас и Лотарингию», тогда как
они у ж е были в руках у немцев.
Но подлинное пробуждение пришло в мае
1871 года, во время подавления Коммуны. Знал ли
он цифры и сопоставил ли девяносто шесть залож
ников, расстрелянных восставшими, и двадцать ты
сяч бедняг, ликвидированных версальцами?
(Каждая сторона делала, что могла.) Видел ли чудо-
254
вищную фотографию, одно из первых веществен
ных доказательств истории, где в белых гробах, с
порядковыми номерами в изножье, лежат шесть
или семь расстрелянных коммунаров, злодеи и
преступники, которые были, как можно догадать
ся, слегка рахитичными, слегка чахоточными,
вскормленными на колбасе и вспоенными чистым
воздухом Сент-Антуанского предместья? Во вся
ком случае, он видел Великий Страх богачей, кото
рые в конце концов стали симпатизировать
пруссакам, поддерживавшим порядок, за исключе
нием тех случаев, когда те воровали настенные и
каминные часы. Один из завсегдатаев вторников,
ныне, увы, менее элегантных, чем прежде, приез
жает в Версаль, где оказывается, если можно так
выразиться, в первых рядах. Он видит сестер и жен
благонамеренных законодателей, стоящих вдоль
тротуара, чтобы посмотреть, как ведут пленных
коммунаров, и ткнуть кончиком зонтика в лицо и
глаза несчастным («Ну и поделом им»). Этот рас
сказ будет преследовать Мишеля всю жизнь, он не
сделал из него человека левых убеждений, но по
мешал ему стать правым. Отцы-настоятели конфи
скуют у него «Оду павшим Коммуны», в которой
искреннее негодование выражено заимствованны
ми у Гюго штампами, но без вдохновения, свойст
венного гернсейскому старцу. Ему угрожает
исключение, но накануне экзаменов недисципли
нированного, хотя и блестящего ученика, к тому
же происходящего из хорошей семьи, не выставят
вон. Мишель с триумфом сдает экзамены на сте
пень бакалавра.
255
* * *
Университетские годы сперва в Лувене, потом
в Лилле (если только не наоборот) походили ско
рее на неистовые скачки. Мишель появляется на
балах в красных каблуках и рубашках с кружев
ным жабо. Сестры соучеников и дочки профессо
ров разделяют его ненасытную ж а ж д у жизни.
Атмосфера та ж е , что в «Любовных похождениях
кавалера де Фобласа» или в юные годы Казановы
до встречи с Генриеттой: все происходит быстро,
легко, по-щенячьи. Радость пса, катающегося по
траве. Прежде всего в Лувене, куда Мишель
Шарль определил сына, конечно же потому, что
доверяет известному католическому университе
