мой голос?
– Я узнаю твое лицо, потому что видел тебя по телевизору и твои фотографии в газете, – ответил Белл. И добавил: – Это не я, это плохая сторона меня, она сломала жизнь тем людям – твоей сестре и той маленькой девочке. Это просто что-то, что есть во мне.
Но Дон не позволила ему сорваться с крючка.
– Ты в самом деле не можешь вспомнить мой голос? Но ведь ты знаешь, что мы разговаривали? Помнишь, как ты назвал меня по телефону?
– Думаю, я называл тебя Дон, – с невинным видом сказал он.
– Как насчет второго имени? – спросила она, вспомнив, как он называл ее «Дон Э.».
– Нет. Я просил, чтобы ваша семья приехала сюда. Я пытаюсь успокоить вас, объяснить почему. У них есть улики против меня. Мне ужасно плохо, если это и впрямь результат чего-то плохого во мне. Если Бог решит, что я в конечном итоге пойду в суд и буду приговорен к смерти, то так тому и быть.
Перед нами сидел человек больной, но в то же время разумный. Я видел, что он уже выстраивает защиту, прикрываясь расщеплением личности, и ищет сочувствия, подавая дело так, будто не может контролировать плохую сторону себя, которая похитила и убила девочек.
– Ну а почему ты хотел убить меня? – с вызовом спросила Дон. Она взяла на себя инициативу, избавив мать от участия в конфронтации.
Белл продолжал со своим бледным, невинным, растерянным видом.
– Я не хочу убивать тебя. Я тебя даже не знаю. – Напоминаю, что в телефонных разговорах он утверждал, что является личным другом семьи Смит. – Человек, сидящий здесь, Дон, совсем не жестокий. Хотел бы я сейчас ответить на твои вопросы. Если я найду ответы, а я знаю, что смогу это сделать, то расскажу все, что помню. Если бы я был уверен, что этот человек мог контролировать то, что случилось с твоей сестрой, я бы признался через минуту. Я чувствую себя в чем-то виноватым. Когда я взял газету пару дней назад, то почувствовал, что прямо или косвенно несу ответственность за что-то подобное, и, Дон, именно тогда я понял, что каким-то образом сблизился с вашей семьей… стал частью вашей семьи как ответственный за то, что отнял другую ее часть. Меня просто ужасает, что я могу сделать что-то подобное, Дон. Надеюсь, вы мне верите. Я весь день думал об этом, и я рад, что вы пришли.
Я не удивился, что он во многом повторяет то, о чем мы говорили во время интервью. Удивило меня то, что, несмотря ни на что и на глазах у всех, он как будто пытался увлечь Дон. Этот парень был законченным нарциссом, что становилось все более очевидным по мере продолжения беседы.
– В одном разговоре вы сказали, что стали одним целым с моей сестрой, – сказала Дон. – Как вы думаете, это может иметь какое-то отношение к чувству принадлежности к нашей семье?
В тот момент мне было очевидно, что Дон сама стала своего рода профайлером: анализируя слова преступника и излагая их ему, она исследовала, что могло привести его к разрушению ее семьи, и в то же время давала понять, что ей действительно небезразличны его чувства.
Можно тренировать людей, годами готовить и учить их, но так и не довести до того уровня мастерства в общении с кем-то вроде Белла, который демонстрировала эта благополучная и защищенная от жизненных невзгод юная студентка колледжа. Как будто бы у Дон было врожденное понимание, как читать сидящего перед ней манипулятора и изменять содержание и тон его заявлений таким образом, чтобы не уступать свои позиции и не загонять его в угол, где он мог закрыться. Как бы ни страдала Дон, сидя напротив человека, который жестоко похитил, пытал и убил ее сестру, она сохраняла впечатляющий уровень самообладания, на который никто не мог и надеяться.
Белл ответил не сразу, как будто либо не знал, что сказать, либо обдумывал нечто важное.
– Я не могу ответить на это сейчас, Дон, – признал он наконец. – Главная причина, почему я хочу, чтобы твоя семья была здесь, заключается в том, что, возможно, мы сумеем найти что-то, что помогло бы мне объяснить. Я не хотел разговаривать с тобой по телефону, потому что сегодня мне пришлось сидеть здесь и часами слушать эти чертовски ужасные телефонные звонки. Мне это не помогало. Это причиняло мне боль.
– Но вы слушали их сегодня, и вы слышали себя, слышали ваш голос.
– Я бы сказал, что девяносто процентов этих разговоров звучало приглушенно. Но другая часть… должна быть да… если только это не чертовски хорошая имитация.
– Разговаривая со мной сейчас, вы можете сказать, что на тех пленках говорила я? – надавила Дон.
– Сейчас твой голос звучит иначе, чем на пленке, но, Дон, что бы ни было причиной этого, я искренне надеюсь, что это не повлияет на твою жизнь. – Должно быть, он взял эти слова прямо из «Последней воли и завещания» Шари. – Это ударит и по моей семье, но, надеюсь, им достанет сил, чтобы продолжать жить своей жизнью. Во мне есть что-то плохое, но я не могу сказать, что это от дьявола, потому что молюсь каждый вечер и каждое утро.
Другими словами, что бы ни случилось, в этом не было его вины, потому что он регулярно общался с Богом. Хватало ли у него наглости на самом деле обвинять Бога в своих действиях? Контраст между своекорыстными заявлениями Белла о всемогущем Боге и чистой верой, воплощенной женщинами, сидящими напротив него, был крайне разительным.
– Итак, – продолжала Дон, – вы признаете, что это мог быть ваш голос?
– О да. Как я уже сказал, девяносто процентов звучало приглушенно, но остальное было мое. – Он повернулся к Хильде. – Как я уже сказал вашей дочери, миссис Смит, если на мне лежит прямая ответственность за это преступление, если я принес трагедию в вашу и мою жизнь, я приношу извинения. Ваша дочь может объяснить все остальное, что я сказал. Я не знаю, что вам сказать. Я просто не могу поверить, что совершил эти ужасные поступки.
– Вы знали нашу дочь? – спросила Хильда.
Мне было интересно посмотреть, как отреагирует Белл. Похититель утверждал, что он друг семьи, и разговаривал с двумя женщинами так, как будто состоял с ними в очень близких отношениях, создавая впечатление, что они разделили одну трагедию, которую навлек кто-то другой или какая-то другая сила.
– Нет, и я не знаю вашу семью, – ответил он. – Может быть, в будущем у меня наступит тот переломный момент, когда я смогу найти для вас ответ.
– Что бы вы ни сказали, что бы ни сделали, ничто не вернет Шари, – сказала
