сон, обрывочный поток размышлений о жестокости мира и о зле, которое в нем обитает. Запись без обычной подписи, просто с чертой, будто Анна, оставшаяся без сил, уснула над дневником.
– Почему она вырвала эти листки? – спрашивает Эван, крутя в руках листочки.
Вспоминаю о страницах, которые я вырывала из своих тетрадей, – там было то, за что мне было стыдно или от чего становилось грустно.
– Может, ей не понравилось, что она написала, – говорю я. – Она была не в лучшем состоянии.
– Но тогда зачем их сохранять?
Пожимаю плечами, вспоминая все клочки бумаги, которые я в конце концов вытащила из мусорки.
Мы складываем вырванные листки и продолжаем читать, надеясь найти объяснение на следующих страницах.
3.3.1920
Мне лучше. Путешествие меня изматывает, возвращаются старые жуткие сны. Просыпаюсь в лихорадке. Но два дня отдыха – и я снова стала собой.
С Восточного вокзала направилась по адресу, который мне дала Йоханна: Рю-дю-Бак, дом 88.
Париж сильно отличается от Берлина, он скорее похож на Петербург с его широкими бульварами и мостами-арками; я нашла нужную улицу и предстала перед домом 88 ровно к рассвету. Но когда я подходила – заметила его! Вход в здание загораживал мужчина с вокзала. Мне не померещилось! Круглые очки, сальные усы.
В панике я развернулась. Он направился за мной. Я ускорила шаг. Он прошипел у меня за спиной:
– Анна.
Мне хотелось бежать, но он схватил меня за запястье! Я закричала, попыталась вырваться. Он сжал руку крепче.
– Великая княжна, – прошептал он, – я – друг Йоханны. – Он говорил не на французском, а на русском.
Столько всего и сразу. Информация лилась на меня, и я с ней не справлялась – это как пытаться пить воду из крана. Пока напишу самое главное: насколько мне известно, я в безопасности. Мужчина, которого я буду звать здесь месье Ганьоном, работает с людьми, вывезшими меня из Екатеринбурга. Он отвел меня в дом, снабженный кроватью, чистой одеждой, книгами, ручкой и даже этой самой тетрадью, которую я обнаружила в одном из ящиков и решила использовать в качестве дневника. Ганьон настоял, чтобы я отдохнула, и пообещал, что завтра за обедом все прояснится.
Не знаю, могу ли я себе позволить довериться Ганьону, или я в том положении, чтобы этого не делать, но одно я знаю точно – я устала, те нервы, которые еще остались, надо поберечь, а Ганьон предлагает мне жилище и компанию в городе, где я не знаю ни души. Сейчас кроме него у меня никого нет.
Твоя А.
Все утро было пасмурно, и теперь тучи наконец выпустили на землю дождь. Крупные капли барабанят по оконному стеклу у кровати Эвана. Мы не двигаемся.
– Трудно поверить… – начинаю я.
– Да, трудно, – соглашается Эван, не давая мне закончить. Он придерживает пальцем место, на котором мы остановились, хотя прочли мы всего три страницы.
Я хмурюсь.
– Я хотела сказать: трудно поверить, что она прошла через столько трудностей… А ты что имел в виду?
Он сглатывает и будто очень осторожно подбирает слова.
– Просто все, что Анна описывает в дневниках, – невероятно.
Меня все это время не покидала фраза, брошенная им на кладбище: может, Анастасия такой была, но Анна… Тогда я подумала, что он имеет в виду трансформацию, через которую прошла Анастасия, становясь Анной. Эван хочет сказать, что сомневается, будто Анастасия и моя прабабушка – один человек? Это меня беспокоит. Не потому что Эван сомневается, а потому что он сеет сомнения во мне.
– Невероятно – в смысле потрясающе? – начинаю я. – Или невероятно…
– Эван? – доносится снизу женский голос, за ним – шаги по лестнице.
Эван вскакивает с кровати и выглядывает из дверного проема.
– Сейчас спущусь! – Он смотрит на меня смущенно. – Соня, – говорит он, будто извиняясь.
– Ба, это моя подруга, Джесс.
Посреди кухни Эван помогает бабушке снять плащ.
– Зови меня Соней, – говорит она. – «Ба» мне не нравится.
Я снова ловлю себя на том, что мыслила стереотипно – ожидала увидеть платочек, завязанный под подбородком, серые зубы, большие угловатые ботинки. Но Соня красива. С башмаками, длинными седыми волосами, собранными в косу, и бирюзовыми сережками она выглядит намного младше моей бабушки во Флориде. Это вовсе не бабуля, хотя в ней есть что-то простое, отчего ее нетрудно представить за дойкой козы на какой-нибудь ферме. Снова стерео тип.
– Тебя угостили пирогом? – спрашивает она.
– Я предложил! – оправдывается Эван, пока Соня ворчит, отрезая мне кусочек.
Мы усаживаемся за кухонным столом, Эван заваривает чай, Соня рассказывает мне о своих больных коленях и работах на Девятой улице. Она спрашивает, откуда я знаю Эвана, я говорю, что познакомились, работая над одним проектом.
– Он всегда над чем-то работает, – вздыхает она.
Эван ставит передо мной кружку.
– Я занятой мужчина, ба.
– «Быть занятым недостаточно: таковыми бывают и муравьи. Вопрос в том, чем ты занят». Торо. – Она мне подмигивает.
Так вот от кого он это перенял.
– Это неверная цитата, и ты это знаешь.
Она пожимает плечами.
Соня рассказывает, что в школе Эван участвовал в клубе дебатов и был редактором школьной газеты. Что в десятом классе он настоял, чтобы она возила его в местный общественный колледж два раза в неделю – на испанский, потому что испанский в школе был в то же время, что и углубленная алгебра. Что он выпустился с высшими оценками в классе и после его благодарственной речи аплодировали стоя.
– Неужели? – радостно спрашиваю я. – Дай угадаю: ты прочел «Это только начало» Доктора Сьюза?
Он ухмыляется.
– Едва ли.
В прошлом году Эван в обоих семестрах попал в список декана, и они планируют по его просьбе пригласить преподавателя немецкого. Интересно, пересказывала ли Соня этот почетный список другой девушке? Почему-то надеюсь, что нет.
– Знаешь, он еще и картежный мастер. В бридже ему нет равных. А если будете играть в покер – ух, берегись! Последнюю рубашку с тебя снимет.
– Ба, мы в такой покер не играем, – говорит Эван.
– Я думала, в такой все мальчики хотят играть.
Эван закатывает глаза, слегка краснея. Я пользуюсь этой возможностью, чтобы спросить бабушку Эвана о том, что интересует меня больше всего, помимо внеурочных занятий ее внука:
– Эван говорит, вы родом из России…
Она поджимает губы.
– А, да. я родилась в Нижнем Новгороде.
– Как вы сюда перебрались?
Эван переводит взгляд с меня на бабушку, и я начинаю беспокоиться, что снова зашла слишком далеко в своих вопросах, но Соня отвечает:
– Мой отец был дезертиром, журналистом. Когда мне было десять, мы переехали в Москву.
