дали ему «Красное Знамя», добился своего. А теперь обвиняют во вредительстве. А какой же он вредитель? Дурак, карьерист, и больше ничего. Этак и меня можно обвинить в чём угодно!
Костя вскинулся:
– Но ты же не враг?
Отец посмотрел на него с удивлением.
– Конечно нет. А ты что, сомневаешься?
– Да нет, ты меня не так понял!
Отец устало покачал головой, на лице показалась виноватая улыбка.
– Ты вот что, если со мной что-нибудь случится, сразу езжай домой, к матери. Один тут не живи!
– А что с тобой может случиться?
– Я этого не знаю. На всякий случай говорю.
Отец отвернулся. Видно было, что эти слова дались ему с трудом. Он не хотел пугать сына. Но и должен был дать ему свой отцовский наказ – на самый крайний случай.
А события были всё диковинней. В конце декабря поползли слухи об аресте Берзина. Шёпотом передавали друг другу подробности: сняли с поезда под самой Москвой. Теперь он в тюрьме и уже даёт показания!
Никто не мог ничего понять. Поверить в вину бывшего комдива латышских стрелков Эдуарда Петровича Берзина было невозможно, слишком хорошо знали его преданность революции и высокую личную порядочность. Арест казался нелепицей, абсурдом. Но тем упорнее были разговоры и пересуды, всё искали объяснения и причины. Но разумных объяснений не было. К тому же арестовали не только Берзина. В середине декабря арестовали только что снятого с должности начальника СЕВВОСТЛАГа Филиппова. Этого допрашивали тут же, в Магадане, и он сразу стал давать нужные показания – о заговоре с целью свержения правительства, о шпионаже в пользу Японии, Германии и ещё бог весть кого. Весь этот бред, выбитый жесточайшими пытками, выдавался за истину и служил поводом для массовых арестов и казней, кровавым валом прокатившимся по всей Колыме. Уцелеть в этом разгуле абсурда было очень сложно, это была лотерея, в которой кому-то выпадала чёрная метка, а кто-то оставался жить. Предугадать заранее ничего было нельзя.
Пытаясь отвести от себя угрозу, отец Кости сдал свой именной пистолет в комендатуру. Партия требует разоружиться перед ней, вот он и разоружился – в буквальном смысле этого слова. Но он не мог предугадать универсализма всех этих сталинских нововведений: «разоружиться перед партией», «враг народа», «вредитель», «кулак», «шпион», «террорист», «двурушник» и проч. и проч. Террористом мог быть признан и двенадцатилетний мальчик, шпионом – никогда не выезжавший за пределы своей деревни полуграмотный мужик, вредителем – толковый инженер, усомнившийся в реальности спускаемых сверху пятилетних планов. А разоружиться – значило не только сдать оружие и не только признать свои ошибки, но и взять на себя несуществующую вину, признаться в небывальщине, в самых фантастических вещах, какие и в голову не могли прийти всем тем несчастным людям, кто попадал в эту страшную переделку. Костин отец не мог предвидеть всего того, что с ним случится в самое ближайшее время, просто потому, что всё это было за гранью логики, за гранью справедливости и элементарных человеческих уложений.
А случилось вот что: однажды вечером отца Кости пришли арестовывать! Это было уже в январе. Костя был дома и читал интересную книжку, лёжа на кровати. Вдруг он услышал звук подъехавшего автомобиля. Хлопнули дверцы, заскрипел снег под сапогами, и в дом решительно вошли двое военных.
Костя быстро поднялся и, держа книгу раскрытой, вышел в прихожую, с удивлением глянул на запорошенных снегом людей. Головы и плечи их были белыми, и даже на лицах сверкали снежинки. Мороз на улице был изрядный, метель мела вторые сутки.
– Отец дома? – быстро спросили вошедшие.
– Он на работе! Придёт не скоро, – сурово молвил Костя. – Что ему передать?
Военные многозначительно переглянулись. Тот, что стоял ближе, снял с головы шапку, стряхнул снег на пол. Второй стоял истуканом, только глаза рыскали по комнате.
– Не скоро, говоришь, – задумчиво протянул первый. Помедлил секунду, затем водрузил шапку на голову и глянул на товарища. – Поехали в Управление!
И оба поспешно вышли на улицу. Костя выбежал за ними на крыльцо. Задыхаясь от ледяного ветра, прокричал в спину:
– А вы зачем приходили? Что отцу-то сказать?
– Не надо! Сами скажем! – донеслось из темноты.
Военные залезли в салон «эмки». Заурчал мотор, вспыхнули жёлтые фонари, и машина покатилась. Костя проводил её взглядом, потом вернулся в дом. Этот визит ему страшно не понравился. Вдруг вспомнился взгляд того капитана, который допрашивал его в Палатке. Он точно так же смотрел на него, как эти двое – пристально и недружелюбно. Так же цедил слова и ничего не объяснял. Тогда его выручил отец. Но теперь отца не было. И выручать нужно было его самого.
Костя остановился посреди комнаты. Сердце гулко стучало, на душе было муторно. Он должен немедленно что-то предпринять. Но что? Бежать к отцу в Управление? Но это почти три километра! В такую метель он будет целый час добираться. И всё равно не успеет. Да, он не успеет, это было очевидно. Но и оставаться дома он не мог. Не мог думать о книге про индейцев, не мог лежать на удобной мягкой кровати, и не сиделось ему, и не стоялось на месте. Почти уже не владея собой, он начал поспешно одеваться. Натянул валенки, тёплую шерстяную кофту продел в рукава, намотал на шею длинный верблюжий шарф, нахлобучил шапку и снял с вешалки белый тулупчик. Вышел на улицу и плотно затворил входную дверь, чтобы не распахнуло порывом ветра и не намело снега.
Костя спрыгнул с крыльца и, увязая в рыхлом снегу, побежал к распахнутым настежь воротам. Сердце отчаянно билось, лицо секли снежинки, косо летевшие навстречу; впереди распахивалось мутное пространство без конца и края, в этом пространстве беспорядочно летали мириады снежинок, подхваченные ветром, они неслись из жуткой тьмы, словно армия злобных существ – безжалостных, равнодушных, неудержимых в слепой ярости. Но Костя и не думал отступать. Эти снежинки и ледяной ветер ничего не значили! Через несколько минут он перестал чувствовать и холод, и неудобство, и липкий снег на лице. Это только попервости больно и страшно. Нужно преодолеть этот страх, и тогда уже ничего не будешь бояться! Можно целую вечность идти сквозь ледяную ночь, одолевая и холод, и сбивающий с ног ветер, и собственный страх. В такие-то минуты и проверяется человек, проясняется его характер. Наружу выступает нечто такое, что таится глубоко внутри человека, составляет его суть, несгибаемый стержень. Такой стержень есть не у всех людей. Но у Кости он был. Теперь это можно было считать установленным фактом.
Мороз в эту
