ночь резко усилился. Казалось, что небеса разверзлись до самых дальних пределов, космический холод обрушился всей своей мощью на беззащитную землю, и земля обратилась в камень. Оледеневший воздух со свистом врывался в лёгкие, разрывая грудь; глаза слезились, и всё вокруг представлялось Косте размытым и нереальным, словно он попал в жуткую сказку. Шагая по глубокому снегу, он временами забывался. Ему казалось, что он давно уже идёт по уходящей во тьму снежной тропе, что весь мир погрузился в ночь и холод, и никогда уже не будет солнца и тепла, а он вечно будет так идти, пока не свалится от усталости. Позади был опустевший дом, а впереди – что-то страшное, невыразимое, и он шёл навстречу этому страху, обмирая от ужаса и понимая, что должен идти и принять всё то, что ниспошлёт ему судьба.
К счастью, Костя не замёрз в эту ночь, не сбился с дороги, не остался лежать в придорожном сугробе. Из последних сил одолел обледенелые ступени деревянного крыльца двухэтажного дома и постучал кулаком в дверь. Открывать никто не спешил, но через минуту послышались шорохи, и дверь приоткрылась. Выглянул вахтёр, с удивлением глянул на гостя.
– Тебе чего, малец?
Костя едва унял дыхание.
– Я к отцу пришёл, отец мой тут работает, начальник он.
– Какой ещё начальник? – Дверь чуть приоткрылась, вахтёр наполовину высунулся на улицу. Костя узнал его, видел раза два, когда приезжал сюда с отцом. Фамилия у него была очень странная – Рябоконь. Отличался он неряшливостью, а ещё подобострастностью перед начальством любого ранга. Но теперь он вёл себя иначе – смотрел холодно, ни тени сочувствия не было заметно в окаменевшем лице с грубыми неприятными чертами.
– Борис Иванович Кильдишев, – почти задыхаясь, выкрикнул Костя, – это отец мой! Я к нему. Да пропустите же! – И он сделал попытку пройти внутрь. Но вахтёр встал у него на пути.
– Да погоди ты, куда лезешь? Нельзя сюда! Отца твоего тут нету, забрали его. А ты иди домой, нечего шляться по ночам!
Костя отодвинулся.
– Как забрали? Куда?
– А я откуда знаю? Тебе видней, – был ответ. – Яблочко от яблоньки недалеко падает.
– Какое ещё яблочко?
– Давай-давай, шуруй отсюда. А то позвоню куда следует, тоже загремишь, узнаешь тогда, где твой батя! – Вахтёр зашёл внутрь и резко захлопнул дверь.
Костя с силой ударил рукой в дверь.
– Где мой отец? Немедленно откройте!
– В доме Васькова он, – глухо донеслось изнутри.
– Какой ещё дом Васькова?
Дверь приоткрылась, вахтёр насмешливо глянул на Костю.
– Тюрьма это, понял?! Арестовали твоего батю. За дело, стало быть. У нас зря никого не арестовывают! А ты больше сюда не приходи!
Дверь снова захлопнулась, на этот раз окончательно. Костя постоял несколько секунд, потом медленно спустился по ступенькам. Ледяной ветер задувал за воротник, снег облепил щёки и ресницы; Костя ничего не замечал. Услышанное оглушило его, он вдруг утратил все свои чувства: не чувствовал ни холода, ни неудобства; не сознавал себя и словно не понимал, где находится. Машинально повернулся и побрёл в кромешную тьму. В эту минуту он ничего не боялся, и если бы перед ним разверзлась пропасть, он без колебаний шагнул бы в неё. Но заснеженная дорога возникала словно бы ниоткуда, и он всё шёл и шёл вперёд, не замечая времени, сам не понимая, куда и зачем он идёт. В какой-то момент ощутил внутренний толчок и резко остановился. Провёл ладонью по мокрому лицу и стал осматриваться. Он стоял посреди ночной улицы. Всё это время он шёл под уклон, просто потому, что под уклон идти было легче. Но что там, впереди? Он присмотрелся. Вдали угадывались дома, окна их были темны. Была глубокая ночь, все давно уже спали в тёплых постелях. Его вдруг обожгло: отец! Где же он? А что, если он уже вернулся?! Да, конечно, отец наверняка теперь дома, а Рябоконь зачем-то соврал ему про тюрьму. А может, и не соврал, а просто не так всё понял. Отца пригласили на беседу, а потом отпустили. И даже не отпустили, а отвезли домой на служебной машине! И теперь он дома, пьёт чай из своей любимой кружки и с беспокойством поглядывает в окно, недоумевая, куда подевался его сын?
Сообразив всё это, Костя стал оглядываться, пытаясь понять, в какой стороне его дом. По всему выходило, что он забрёл в самый дальний конец посёлка, перевалил через макушку горы и движется к заливу Гертнера. А коли так, нужно поворачивать назад. Он развернулся и побежал обратно в гору. Ветер с новой силой ударил в лицо, на секунду ослепив и сбив дыхание. Костя прижал подбородок к груди, запахнул покрепче воротник и думал лишь о том, чтобы не упасть в сугроб. Так он бежал, задыхаясь, несколько минут, пока не оказался на самом верху. Ветер здесь задувал с удвоенной силой, так что перехватывало дыхание. Улица по-прежнему была пуста. Костя ничего не видел вокруг. Тяжело бухая валенками, он бежал теперь под уклон, думая лишь об одном: как поскорее попасть домой. Отец может пойти искать его, и тогда они разминутся. Если бы Костя оставил записку, что так и так, я ушёл в посёлок и скоро вернусь! – тогда отец не ушёл бы искать его, а теперь он точно уйдёт. И что тогда будет?.. Об этом Костя боялся думать. Нужно поскорей очутиться на той единственной дороге, которая вела в посёлок. Тогда отец заметит его, даже если поедет на машине. Конечно, он заметит! Посадит Костю в тёплый кузов, и они вместе вернутся домой…
Этим мечтам не суждено было осуществиться. Отец Кости в это время сидел в кабинете следователя на втором этаже каменного здания на улице Дзержинского. Ярко светила двухсотваттная лампочка под потолком, в чёрные окна бился ветер со снежной крупой, дробно стучала печатная машинка, сизый дым от папирос «Казбек» вился к потолку. В кабинете находилось четверо: два следователя, подследственный и машинистка. Последняя неотрывно смотрела на заправленный в машинку печатный лист, длинные костлявые пальцы её резко ударяли по твёрдым клавишам, отчего раздавался сухой перестук, отдалённо напоминающий пулемётную очередь.
Следователь, сидевший за столом, неотрывно смотрел на подследственного, словно тот мог испариться в любую секунду. Другой следователь всё время находился на ногах, он то подходил к окну и рассеянно глядел в черноту ночи, то вставал сбоку стола и смотрел на арестованного; на лице его была смесь презрения и брезгливости. Сидевший перед ним человек (а это был Костин отец) переводил вопрошающий взгляд с одного следователя на другого.
