другое – с его последствиями: окончательной разлукой с Ками. Отчаяние пробрало меня до костей. Я испугалась, что сейчас потеряю сознание. Я откинулась на спинку стула, посмотрела вверх. Потеряв счет времени, я осовело таращилась в потолок и очнулась, лишь когда Лейла передвинулась на стуле поближе ко мне. На глаза навернулись жгучие слезы, полились по щекам.
– Как думаешь, я еще могу что-то сделать? – наконец выдавила я.
Моя рука по-прежнему сжимала письмо – теперь помятое, в кляксах. Я протянула его Лейле и смотрела, как она пробежала его глазами.
– Мне кажется, – медленно выговорила она, не отрывая взгляд от строк, – твой отец мог бы оспорить это решение.
– Он ни за что не станет этого делать.
Лейла подняла глаза на меня и кивнула.
– В таком случае, насколько мне известно, ничего сделать нельзя.
– Потому что я женщина? Поэтому?
– Я очень тебе сочувствую, Форуг. Если бы я хоть чем-то могла помочь, ты же знаешь, я обязательно помогла бы, но, по-моему, тут уже вряд ли кто-то чем-то поможет.
Я понимала, что перемены неизбежны. Через несколько недель после разводного письма прибыла бандероль от Парвиза. В ней оказались вещи, которые я оставила в Ахвазе. В основном ненужное барахло. Несколько платьев, сшитых вручную, пара ношеных туфель на высоких каблуках, кусок мыла, полупустая баночка крема для лица, две губные помады, фотографии Ками и моих родных, висевшие на зеркале в спальне. На дне коробки обнаружилась стопка моих старых дневников и копии первых опубликованных стихов. Я уселась, скрестив ноги, на полу, разложила перед собой дневники. Я листала их, отчетливо вспоминая дни, когда записывала мысли, впечатления, надежды. В тех дневниках я сочиняла письма и стихи к Ками. Но сейчас мне казалось, будто все это было не со мной. Сперва я хотела сохранить дневники, но потом сунула обратно в коробку с вещами и выбросила. Себе оставила лишь фотографии и стихи.
На обратном пути от мусорного бака я заглянула в кладовую на первом этаже и в конце концов нашла то, что искала: медные ножницы – тяжелые, холодные на ощупь. Вернувшись к себе, я встала перед зеркалом, оглядела себя: длинные космы, кожа в красных пятнах, под глазами лиловые тени. Несчастный, испуганный взгляд. Вот до чего довел меня отец, подумала я. И Парвиз вместе со своей матерью. Впервые за много страшных дней я подумала, что больше не позволю так с собой обращаться.
Я провела рукой по волосам, чтобы хоть немного их распутать, и взялась за ножницы. Отрезала пару сантиметров, потом еще чуть-чуть. Отступила на шаг, окинула себя взглядом: увиденное меня ободрило. С короткими, до края мочек, волосами мои глаза казались больше, подбородок выразительнее. Со стрижкой я выглядела менее женственно, но при этом словно вдруг раскрылась моя истинная суть; я покрутила головой туда-сюда, рассматривая новую себя, и во мне затеплилась надежда.
Шли дни, боль, сжимавшая сердце, потихоньку слабела. Я понимала, что полностью она не уйдет никогда, но в конце концов нашла утешение в безмолвной клятве: я обязательно придумаю, как увидеться с Ками. Пока же мне просто необходимо чего-то добиться в жизни. Тем более сейчас у меня для этого есть все возможности.
Цели мои пока не оформились, но я понемногу делала в дневниках наброски будущих стихов. Порой, если меня охватывало желание сочинять, я засиживалась за полночь и на следующий день спала до обеда. Я гуляла по окрестностям, фотографировала. Подолгу просиживала у окна, нежась на солнце и любуясь Демавендом вдали. Оказавшись одна в библиотеке, я гладила корешки книг. Руссо, Мольер, Дюма, Колетт, Санд, де Бовуар, Верлен. Английский я знала плохо, французский – того хуже, но были здесь и сборники персидских поэтов: Хайяма, Саади, Хафиза, Руми, так что порой я брала с полки увесистый, тисненный золотом том, устраивалась на кушетке и читала до вечера. Иногда я неделю ни с кем не обменивалась словом, читала, писала, и лишь молчаливое присутствие Лейлы прерывало мои занятия. Мне не надо было отчитываться ни перед кем, кроме себя. Я была одна и впервые в жизни принадлежала только себе.
– Я сегодня отправила в издательство несколько новых стихов, – сообщила я как-то за ужином, накладывая себе добавку, пудинг с шафраном.
Лейла улыбнулась.
– И о чем они?
– О разводе, – ответила я. – О Ками. О том, что со мною было в эти последние годы. Порой мне кажется, что я никогда не покончу с прошлым, по крайней мере с этой его частью.
– Тебя уже не тревожит, что муж и родные подумают о твоих стихах, и это самое главное. А теперь пиши то, что должна написать.
Так я и сделала. Вскоре после выписки из клиники Резаяна мне позвонил издатель первого сборника моих стихов и спросил, не хочу ли я выпустить новый. Я немедленно взялась за дело.
– Как ты его назовешь? – спросила Лейла, когда я работала над сборником. Еще многое предстояло доделать, но вчерне все было готово; я держала в руках рукопись, ощущая, что она настоящая. Протянула Лейле титульную страницу. «Стена» – было написано на ней, и ниже тем же жирным шрифтом значилось мое имя, Форуг Фаррохзад.
Это последнее, что я пою,
к сонной твоей колыбели припав.
Пусть крика матери дикий звон
в небе юности сына кружит.
Я уж давно оторвалась
от доброй славы берегов.
В груди моей звезда пылает
бурь…
…
Наступит день, скользнут с тоской
по песне боли твои глаза.
Будешь искать меня в моих словах,
украдкой скажешь: «Моя мама – она».
«Стихи для тебя» (посвящается моему сыну Камьяру – с надеждой на будущее)
20
Помню тот первый вечер, когда он, стоя в другом конце комнаты, следил за мной глазами. Помню его щегольской темный костюм, привлекательное лицо, пристальный взгляд и то, как беспечно он, увлекшись разговором, размахивал рукой с бокалом. Солнце почти зашло, но в воздухе по-прежнему висело знойное марево, обостряя ароматы духов и табачного дыма. Я понимала, что мне следует отвернуться, чтобы не давать лишних поводов для сплетен, но не могла. Я наблюдала, как он рассматривает гостей, как его взгляд, скользнув по группе женщин в длинных оборчатых юбках, по их красивым, делано скучливым лицам и французским сигаретам в длинных серебряных мундштуках, остановился на мне.
В честь летнего солнцестояния и первой жары Лейла всегда открывала двери своего дома для широкого круга знакомых. С тех пор как я у нее поселилась, миновало два года, но в прошлом году меня на празднике не было: не хотелось никого видеть, и я в тот вечер не выходила из своей комнаты. В этом мне стало намного лучше: я опять похудела, кожа посветлела, волосы снова стали блестящими, густыми и завивались на кончиках: выглядела я с новой стрижкой элегантно и дерзко. Правда, руки еще дрожали из-за шоковой терапии, а голова порой болела по нескольку дней.
К гостям я спустилась в шестом часу, остановилась на площадке полюбоваться букетом пышных розовых пионов. Дом в тот вечер казался особенно красивым. Все окна и стеклянные двери были растворены, на деревьях в саду горели фонарики, зажженные курильницы источали аромат розовой воды, у проигрывателя лежала стопка пластинок. В сумерках в дверь позвонили: начали съезжаться гости. Почти все они, за редким исключением, были мужчинами; меня восхищала уверенность и непринужденность, с какой Лейла с ними общалась. Я наблюдала за ней издали, потягивая вино. Она могла подолгу молча слушать, а потом вставить пикантнейшую ремарку. Сейчас же она хохотала, запрокинув голову и демонстрируя безупречную кремовую кожу.
Кто-то взял меня за запястье.
– Вы та самая скандально известная Форуг? – спросил мужчина.
Я вырвала у него свою руку и ответила, кто я такая. На мужчине был тонкий черный галстук, по моде тех лет. Затягиваясь сигаретой и выдыхая дым, незнакомец сказал, что недавно вернулся из Парижа, где учился
