Несмотря на ужасные вести со всех фронтов войны, он переживает непонятный душевный подъем. Ситуация видится ему в конечном счете развивающейся такими мощными рывками и в таких направлениях, которые он предвидел в своих военных и довоенных эссе (хотя и несколько по-другому). «И в этот момент, когда в России открыт путь на все стороны не только к политике — вплоть до Японии, — но и к серьезному разговору с большевиками, — здесь не хватает ответственного посла, да просто политика»{424}. Сам он, казалось, действительно готов был облачиться в консульскую тогу: «Странно, я и захвачен и безразличен; полон священного волнения и глубокой веры в то, что вот-вот произойдет поворот… Как хорошо, чтобы заранее было решено, что я теперь, именно теперь возвращаюсь домой. Когда-нибудь я вернусь. А тогда, возможно, меня опять вышлют… И наконец, снова покой, труд, родина»[89].{425}
Как раз в этот критический момент перед ним предстали еще более грандиозные видения будущего, чем когда-либо: «Германия лишь сейчас, посреди колоссальной катастрофы, начинает одерживать моральную победу — возвращать себе то, что утратила из-за вражеской пропаганды в глазах мира». По поводу этой идеи Паке 1 октября вел долгие разговоры с Радеком и Чичериным, в записках которого совершенно неясно, кто из них что говорил или думал. Чичерин во всяком случае сказал: если «Германия продержится несколько месяцев и начнет у себя» (революцию), то Франция присоединится, что приведет к «крупному объединению против Америки». Но Германия «уже давно в области техники и организации» является «революционным народом». А потому «Германия когда-нибудь будет призвана быть ведущим, самым революционным, творящим порядок народом». Раскрываются колоссальные перспективы, и руководство поначалу будет принадлежать варягам революции: «Возможно, Радек в ближайшие дни поедет в Берлин, — не для того, чтобы агитировать, но чтобы вести переговоры от правительства к правительству»{426}.
Теперь перед Паке ясно вырисовывалась четкая линия будущих союзов: «Советская республика — наша стража на Востоке, мы — ее стража на Западе[90]… Взаимная поддержка с перспективой присоединения романских государств». Для этого нужна только твердая революционная воля: «Мы обязаны сейчас решительно встать во главе свободных народов, и тогда завоюем массы Франции, Румынии, Австрии, славянских народов. Величайшие завоевания — и без аннексий!»{427}
Это, надо сказать, поразительно напоминает планы, которые он разрабатывал в своих статьях во время войны (1914–1915 гг.). Сам он ничуть не стыдится возврата к ним, напротив, старается еще и перещеголять все немецкие «идеи 1914 года»: «Возникнет не “Срединная Европа”, но тем не менее Европа, опирающаяся на Германию, — от Ла-Манша до Урала, от Нордкапа до Сицилии…»{428}
Революционная мобилизация
Теперь Паке был окрылен планами и лозунгами революционной мобилизации, которые выдвинули большевистские руководители перед лицом намечавшейся победы Антанты на Западе. Так, 3 октября в кабинете Радека он услышал об «историческом» ночном заседании ВЦИК и Московского совета. На нем было зачитано письмо Ленина, в котором тот — еще с больничной койки — призвал коммунистов России до весны поставить под ружье в Красную армию 3 млн. чел., а также подготовить продовольственные резервы: «1) чтобы отразить усиленное нападение Антанты на Россию, 2) чтобы быть готовыми поспешить на помощь германской рабочей революции, если ей будет угрожать англо-американский империализм…» В своем распоряжении о мобилизации Ленин в заключение сказал: «Богатые ресурсы и людские массы России и организационный талант германского рабочего класса снова вправят соскочивший с петель мир»{429}.
Опять возникает сомнение, говорил ли это Ленин в действительности. В позднейшей, отредактированной печатной версии его письма ничего похожего нет; здесь речь идет только о братской «помощи немецким рабочим, если обстоятельства поставят их в трудное положение в их борьбе за освобождение от чудовищ и зверей империализма»{430}.[91] Но Радек, видимо, передал Паке слова Ленина в таком виде. А тот, забыв дипломатическую осторожность, принял их за чистую монету и не мешкая отправил в Берлин телеграмму с изложением мнимого заявления Ленина: «Если требования немецкого пролетариата будут удовлетворены, Россия будет готова вместе с Германией выступить против Америки, Англии и Франции»{431}.
В таком взбудораженном состоянии Паке в начале октября отправился в Германию. Тем сильнее ошеломило его то, что он там увидел. В Берлине царило «ощущение надвигавшейся катастрофы». В одном разговоре в Военном министерстве фон Герварт, выглядевший совершенно растерянным, охваченный пессимистическими настроениями, объяснил ему: «Lever en masse[92]? Уже поднимали с 1914 года…»{432} Предложения о последней всеобщей мобилизации для принуждения к умеренному миру, публично высказанные в эти дни недолго пробывшим на посту рейхсканцлера принцем Максом Баденским, а также Вальтером Ратенау и другими, которые Паке с его московским опытом собирался поддержать, так и не были услышаны.
Дома во Франкфурте Паке 12 октября перед редакционным совещанием во «Франкфуртер цайтунг» еще раз проработал свои предложения по совместной с Россией революционной политике: «Зачитаю письмо Ленина. Обрисую позицию советского правительства, изложу свою альтернативу. Настроение весьма бодрое»{433}. Эта политическая «альтернатива» была теперь окрашена чуть ли не в национал-большевистские тона: «Если мы — совместно с Россией — не сделаемся самым революционным народом на земле и не социализируем всю Европу вплоть до южной оконечности Апулии и до лапландцев на Нордкапе, — то из нас ничего не получится. Для этого немецкому народу необходим процесс колоссального переучивания»{434}. На этот процесс, однако, он смотрел с мрачным сомнением: «Уточняю. Мы уже находимся в революции; но немец не революционер, как и немецкий рабочий… (Да и с чего бы нам им стать: у нас, правда, были Маркс и Лассаль, но только один Гервег; У русских же целая революционная литература с Достоевским, Толстым и Мережковским… Русские всегда жертвовали своей жизнью, их не напугаешь пулями и виселицами. Откуда взяться У нас такому мужеству?)»{435}.
В личных заметках Паке со все большей яростью обрушивается на прежде обожествлявшийся им немецкий народ, «который не заслужил ничего лучшего, чем сейчас в конце войны, сопровождавшейся безумными жертвами, оказаться в позе нищего; потому что это было глупо, тупо, хуже чем при безначалии… Лицемерный, завистливый сброд! Скопище рабов! Идиоты!.. А наши “герои” хотели выиграть войну против всего мира не гениальностью, а одной только грубой силой. Чтоб их черт побрал. Мне уже тошно смотреть на эту унылую серую военную форму, на лица измученных мужчин»{436}.
Когда он возвратился в Берлин, «настроение банкротства», охватившее всех, усилило его ярость и ледяное презрение, которое обратилось теперь и на символы прусско-германского имперского величия{437}. Все пошло шиворот-навыворот. Так, он слышал, «что против большевизма формируется “фронт от Вестарпа до Шейдемана”». Для него это было непостижимо: «Только этого еще не хватало! кое-кто поговаривает о том, что Иоффе будет снят… Тупость, растерянность, беспомощность! Ясного взгляда и твердой воли не найти»{438}. Все ужасным образом опровергало его прежние представления о мировом порядке: «Древнее германское кайзерство теперь действительно гибнет: как прусское, так и австрийское. Лишь теперь осуществляется 1806 год[93]… Вечерний сумрак над Западной Европой. Новые народы на Востоке, и на Дальнем Востоке, и на Дальнем Западе. Pax Americana»[94].{439}
4. Два цыпленка под одной скорлупой
Заигрывания Радека с Паке и намеки на возможный «союз» не были каким-то частным эпизодом, они вписывались в контекст смелой политики агрессивных «объятий» и экономического сращивания, которую после заключения Брестского мира проводило в отношениях с Германией советское правительство под непосредственным руководством Ленина.
Поскольку министр иностранных дел Чичерин и посол Иоффе недостаточно «деловито» вели переговоры о согласованных дополнительных договорах, Ленин в июне 1918 г. отправил в Берлин свое доверенное лицо — Ганецкого, занимавшего теперь пост главы государственного банка, и Леонида Красина — человека, известного в хозяйственных кругах. Бывший инженер, имевший опыт работы в немецких электротехнических фирмах, Красин был «принят самим старым Сименсом и целым полком директоров его фирмы». В сопровождении директора «АЭГ» Феликса Дейча он поехал на Западный фронт к Людендорфу, который обещал вывести германские войска из Южной России при условии щедрых поставок сырья военного назначения{440}.
