Красин повел переговоры «с большим размахом». Если спешно сформированный «Российский синдикат» германской индустрии ставил себе целью добиться «участия в горнодобывающих, промышленных и текстильных предприятиях» в большевистской России и с помощью восстановленных на германские средства транспортных путей способствовать «экономическому проникновению в сырьевые районы», то именно эти планы создавали фон, на котором Ленин, в свою очередь, хотел форсировать тесное, централизованно контролируемое сращивание обеих стран и их народных хозяйств. Шесть миллиардов золотом и рублями, которые большевистское правительство обещало в качестве компенсации за национализированные немецкие фирмы, могли бы послужить мощным рычагом для внедрения немцев в российскую промышленность, и прежде всего в разрушенную транспортную отрасль. Красин, во всяком случае, подтверждал подобные концепции, когда в продолжительных беседах со Штреземаном, возглавившим руководство с германской стороны, заявлял, «что государственный социализм в России… и в практическом отношении отличается от государственного социализма в Германии разве что более сильным акцентом на интересы рабочих». В конечном счете Штреземан вынес из этих бесед впечатление, что, по-видимому, «идея германо-российского соглашения носится в воздухе»{441}.
Два цыпленка под одной скорлупой
Высказывания Красина, разумеется, предназначались для ушей его немецких партнеров по переговорам, но они полностью вписывались и в то, что Ленин постоянно вдалбливал большевистским кадрам управленцев. Уже в марте, сразу после заключения Брестского мира, он противопоставил буржуазно-патриотическому военному лозунгу «ненависти к немцу» большевистско-пролетарский лозунг: «Учись у немца!» Ибо «именно немец воплощает теперь, наряду с зверским империализмом, начало дисциплины, организации, стройного сотрудничества на основе новейшей машинной индустрии, строжайшего учета и контроля»{442}. Именно это и необходимо, утверждал он, молодой Советской республике. Задача большевиков — «учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства»{443}.
Эту генеральную линию Ленин в конечном счете обрисовал с помощью запоминающегося образа, в котором кое-что подмечено верно: Германия и Россия представляли собой в 1918 г. «две разрозненные половинки социализма, друг подле друга точно два будущих цыпленка, под одной скорлупой международного империализма». И, как явственно следовало из зоологической метафоры, обоим «цыплятам» суждено было разбить скорлупу империализма совместно{444}.
Прорыв германских фронтов в августе вовсе не привел к прекращению этой политики, напротив, Ленин еще более усилил давление. Уже 27 августа он распорядился подписать берлинские «дополнительные договоры», — преодолевая серьезные сомнения и сопротивление своих руководителей переговоров, как это уже было при заключении Брестского мира. Хозяйственные соглашения он подкрепил еще предложением прямого военного сотрудничества с Германским рейхом в борьбе против войск союзников в Мурманске и Архангельске на севере и на нефтяных промыслах в Баку на юге, но до этого дело не дошло{445}.
И это было не просто требование момента. Действительно, Ленин еще в конце июля констатировал, что «теперь англо-французский империализм, который еще четыре года назад ради мирового господства затопил всю землю потоками крови… подступил непосредственно к России». Россия снова «в войне», на сей раз против держав Антанты, и «исход революции всецело зависит сейчас от того, кто победит в этой войне»{446}. В конце августа он еще раз расширил это противостояние в записке-призыве «Товарищи рабочие, идем в последний, решительный бой», утверждая, что Советская республика стала объектом нападения англо-французского и японско-американского империализма. «Этот враг обрушился на мирную Россию с той же жестокостью и алчностью, что и немцы в феврале», — только, в отличие от немцев, союзники хотели «свергнуть и советскую власть». По подготовленному плану «волна кулацких восстаний перекатывается по России». А кулаки — это «последний и самый многочисленный эксплуататорский класс нашей страны». Вот почему борьба против кулаков есть последний и решительный бой: «Беспощадная война против этих кулаков! Смерть им! Ненависть и презрение к защищающим их партиям: правым эсерам, меньшевикам и теперешним левым эсерам!»{447}
В этих и в других параллельно провозглашавшихся призывах, подчеркнуто кровожадных приказах Ленина войскам — о взятии заложников в сельских областях, оказывающих сопротивление («Повесить (непременно повесить, чтобы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц»), Тер-Габриеляну, председателю ЦК Бакинского Совнаркома, — чтобы он «все подготовил для сожжения Баку полностью»{448} до того, как им овладеют британские и турецкие войска, — перспективы превращения гражданской войны в тотальную непосредственно пересеклись с перспективами расширения мировой войны. Отсюда следовало, как вдалбливал Ленин Воровскому (который заклинал его не упускать из виду «систематическую двойную игру» германской стороны{449}), прямое «совпадение интересов» с Германским рейхом. «Это совпадение интересов. Не используя этого, мы были бы идиотами»{450}.
Битва на Рейне
Посулы общего фронта против Pax Americana, которыми Радек и Чичерин кормили Паке в начале октября, напутствуя его перед поездкой в Берлин, соответствовали этим внутренним директивам и к тому же примыкали к германским дискуссиям о «levee en masse», исходившим из того, что рейх, собрав последние силы, отобьет натиск врагов, чтобы избежать односторонне навязанного мирного договора и одновременно реваншизма собственных демобилизованных солдат.
Германия, постоянно подчеркивали большевистские вожди, противостоит союзническому диктату, который станет куда более тяжким и жестоким, чем «Брестский мир» для России. Радек заявил оставшемуся в Москве генеральному консулу Хаушильду, что, «поскольку Германия проиграла войну, она сейчас должна бороться за восстановление status quo ante, причем, тем не менее, он и сейчас не преуменьшает военной мощи Германии». Единственным решением является теперь введение «диктатуры и осадного положения», в том виде, в каком их уже практиковали большевики. Разумеется, европейская революция может принимать другие формы, отличные от российской, «в зависимости от национального характера». «Он (Радек) вчера опять провел двухчасовое совещание с Лениным… Последний также видит… подготовку большевистского блока, который будет единодушно направлен против американского капитализма». После встречи у Хаушильда осталось впечатление, что «идея общности германо-российских интересов находит сильную поддержку»{451}.
При всех этих дипломатических ходах и обменах предложениями, конечно, предполагался масштабный переворот в Германии и Австро-Венгрии. Но какую форму он мог бы принять «в зависимости от национального характера», оставалось неясным. Однако не вызывало сомнений, что эта политика резко отличалась от ленинской линии «революционного пораженчества» в мировой войне. Напротив, она была нацелена на социально- и национально-революционную мобилизацию в Германии, которая вместе с Советской Россией должна была сообща противостоять западным союзникам и на Рейне, и на Урале. Импульсы национального самоутверждения дали бы толчок социальному перевороту в Германии и уж подавно — в распадавшейся Габсбургской империи, и наоборот, только социальный переворот создал бы необходимый базис национального самоутверждения против Pax Americana.
Это были именно те перспективы, которые так наэлектризовали Альфонса Паке осенью 1918 г., отголоски его споров с Радеком и Чичериным: «Если Германия продержится еще несколько месяцев и сделает почин у себя — (не английская революция!! слава Богу, а европейская, которая принесет великое объединение против Америки), то во Франции рванет тоже… Советская республика — наша стража на востоке, мы — ее стража на западе»{452}. Во всяком случае не может быть речи, что он что-то не так понял. В статье Радека в номере «Известий» от 5 октября говорилось: «Рабочие Германии должны быть уверены в том, что у них на востоке появится надежный страж… Своим телом мы закроем империализму Антанты дорогу на красный Берлин, и не только на Волге, не только на Днепре, нет, но и на Рейне юные полки нашей Красной армии… будут биться за германскую революцию и против капитала»{453}.
