— Александр Михайлович, позвольте обращаться к вам по имени-отчеству, — решительно отметил дистанцию Самохвалов. — Я ценю ваше предложение об общении накоротке. Но позвольте заметить, мы с вами виделись единственный раз, когда усопший император своим рескриптом даровал мне дворянство. Посему звать вас Сандро и просить называть меня Петей, как бы яснее выразиться... несколько опрометчиво с моей стороны.
— Петр Андреевич, я ходил на учебном корвете с простыми курсантами недворянского звания. Вы, верно, думаете, что когда мы ставили топсель на бизань-мачте, боцман обращался: «господа курсанты и вы, ваше императорское высочество, будьте так любезны потянуть за кончик, ибо он совсем ослаб». Нет, он орал на всех нас, что если мы, рыбьи дети, не натянем канат как следует, он лично вобьет адмиралтейский якорь каждому в пятую точку и провернет. Я и подзатыльники от него получал. Сейчас себя чувствую в таком же положении, ибо о состоянии дел в авиации знаю понаслышке. Сиречь — такой же курсант.
— Тогда, быть может, и начинать с азов? Я лично походатайствую перед Кованько чтобы вас обучили пилотированию или хотя бы работе летнаба. Без понятия, каково оно в воздухе, вы вряд ли многого достигнете, — предложил Костович, и его компаньоны затаили надежду, что хотя бы на несколько месяцев чересчур энергичный вельможа оставит «Садко» в покое.
— Огнеслав Степанович, я ценю ваш совет и непременно научусь управлять самолетом. Но, к вашему сожалению, так просто от меня не избавиться. Если вас не затруднит, завтра же прошу показать сборку аппаратов. И на производство авиадвигателей недурственно взглянуть. Но хватит о деле, господа. Шашлык поспел, я предлагаю под него тост за будущее российской авиации.
В Лондоне Самохвалов не вгонял «шестерку» в пилотажные фигуры, имея пассажира на борту, не только из-за опасения рвоты в кабине. Лишние семьдесят—восемьдесят килограмм веса заметно нагружали аппарат, который без пассажира имел взлетный вес менее полутонны. Но ради попытки отвадить высочество от высоты он пошел на риск. Исключив из программы вертикальный разворот — могло просто не хватить энерговооруженности в восходящей фазе маневра — Петр выжал из самолета все, на что тот был способен. Начал со змеек и восьмерок, закладывая такие виражи, что крыло становилось почти перпендикулярным земле. Прокрутился над Гатчиной одной длинной бочкой, насчитав двенадцать оборотов вокруг продольной оси. Закончил обратным разворотом — полубочка и полупетля с длительным пикированием.
Великий князь был извлечен из кабины в бело-зеленой цветовой гамме лица, рухнул на траву и вывернул туда завтрак вместе с содержимым печени. Когда его перестало рвать желчью, с трудом поднялся. Ни в Индийском океане, ни в Атлантике, ни в проливе Лаперуза его так не штормило. Летчик, на голову ниже своего пассажира и обладавший гораздо более хрупким телосложением, стоял и приветливо улыбался.
Сандро глянул на мучителя со смесью ненависти и зависти, взял себя в руки и прохрипел:
— Приведу себя в порядок и жду обещанной экскурсии на завод. Коли погода позволит, прошу завтра еще один вылет. Спасибо, Петр Андреевич. Эка вы меня укатали.
Через час визитер в образцовом виде, ничем не напоминая себя послеполетного, осчастливил высочайшим присутствием сборочный ангар, где замучил мастеровых вопросами. Как и Можайский, он имел неплохую техническую флотскую подготовку.
Великий князь, немец по происхождению и русский шовинист по воспитанию, не мог не отметить чрезвычайную национальную пестроту авиационного гнезда: серб Костович, поляки Джевецкий и Кшесинский, немец Таубе, полинезиец Пля, калмык Аюк. Самохвалов повел гостя в свою каморку демонстрировать вызревание новых конструкторских идей. Первоначальный ледок отчуждения между ними начал таять. Как увлеченный человек, Петр невольно тянулся к любому, кто проявлял интерес к его работе. Александр Михайлович не был праздным зевакой или энтузиастом-дилетантом вроде Талызина и Трубецкого-младшего. К моменту прощального рукопожатия директор «Садко» поймал себя на мысли, что, возможно, Николай II сделал важный шаг в управлении страной — назначил умного человека руководить областью, самому императору непонятной. Так бы и везде.
В последующие дни Сандро навестил моторный завод и начал занятия по летной подготовке у Кованько. Самохвалов решительно пресек поползновение великого князя учиться у мэтра — то есть у него самого. Он объяснил Александру Михайловичу, что инструкторы Гатчины имеют гораздо больший опыт первоначального обучения, и обещал дать со временем ему мастер-класс. На этом жизнь в авиационном мирке вернулась в прежнюю колею.
Высокородный отставной моряк разок-другой в неделю забегал на авиазавод, потолковать с Самохваловым «за жизнь» и уничтожить пузырек Шустовского коньяка. Но у него не было шанса стать наперсником Петра, каким был Можайский. Несмотря на почтенный возраст контр-адмирала, тот при необходимости носился на Обуховский завод, на фанерную фабрику Костовича, неделями просиживал на сквозняках у аэродинамической трубы, не считая себя мальчиком на побегушках, а действовал по принципу «надо — значит надо». Великий князь был в два с лишним раза моложе Можайского на момент знакомства того с Самохваловым, но у последнего и в мыслях не могло возникнуть, например, отправить внучатого дядю правящего императора проверить заказ на изготовление свечей зажигания или поругаться за просрочку доставки магнето.
В конце октября начались дожди, и из-за распутицы в школе Кованько прекратились практические занятия по рулежке на земле. Понятно, что сессии с огненной водой участились, и великий князь наконец приоткрыл завесу над страшной тайной своего падения из флота в авиацию.
Веришь ли, дорогой Петр Андреич, — начал высокопородный гатчинский курсант, когда собеседники почти добрались до стадии насыщения организмов коньяком, при котором можно называть друг друга Сандро и Петя. Невзирая при этом на августейшее происхождение одного и пожалование дворянства другому лишь через императорский указ. — Меня в Зимнем дворце никто не понимает. Разве что Ксения — но она жена моя и умница, даром что сестра Никки.
— Я тебя понимаю. И уважаю, Александр Михалыч, — Самохвалов плеснул в себя совсем уж лишнюю стопку и наполнил следующую.
Не заметив реплики и разговаривая скорее с собой, чем с авиазаводчиком, Сандро продолжил:
— Не, не скажи, Никки — хороший. Умный он вообще, семью любит. Но не готов на царя, хоть плачь. Его батюшка император всероссийский в поезде разбился, вечная память ему, всего сорок девять было, думали Николая еще лет десять к трону готовить. Он порядочный — вот в чем его напасть. Император должен быть сволочью ради своей страны. И сильным. Знаешь, Александр Александрович монеты двумя пальцами гнул, колоду карт руками рвал, кочергу узлом вязал. Э-э, о чем это я? Да, помню, мы с отцом гостили у него в Гатчине, тут прилетает посланник английский, что твоя Баба Яга в ступе, и высочайшей аудиенции требует — ситуация, мол, в Европе трагическая. Знаешь, что папа Никки ответил? Когда император всея Руси рыбу удит, Европа пусть изволит обождать. А сейчас государю нашему неудобно перед англичанами, что твой залог сгорел. Как же-с. Хотя претензий-то было тысяч на пять фунтов, когда самолет не меньше десяти стоил. Мер-рзавцы... Выпьем еще по одной.
— Да сам я его спалил, — в порыве пьяной откровенности раскололся Самохвалов. — Зажигалку с часами оставил.
— И правильно... Нефиг им. Привыкли весь мир грабить. Ух, как я сегодня хорош. Ты как, Петр Андреич?
— Но... нормально.
— Пошли прогуляемся. Люблю осень, мать ее.
Пара набравшихся коллег-авиаторов, ветеран и новичок, выбрались из заводоуправления и потащились к Гатчинскому дворцу под моросящим октябрьским дождем. Верховой лакей, зацепив уздечку великокняжеской кобылы за луку своего седла, почтительно двинулся в отдалении. На свежем воздухе Александр Михайлович начал приходить в себя, а речь его стала правильней.
— Эх, Русь, страна бедовая. Знаешь, были мы как-то с Витте в Соединенных Штатах. Я ему говорю — вот страна для нас пример. Тоже пространства огромные, богатства несметные. Волю народу дать, чтобы сам богател и государству доход нес. Вернулись домой, куда там. Никки всего боится, чуть что — к великому князю Николаю Николаичу за советом, а от того реформ ждать — что снега в августе. Или к Сергею Александровичу, который свой талант проявил еще на коронации, устроив празднества для молодого императора на Ходынском поле, на ямах после учений саперных полков. Тысячи людей насмерть задавило, царствование Никки с рукотворного горя началось, а великому князю что с гуся вода.
Тут пьяный штурман направил свою мысль по прежнему курсу.
