А нравственное тончайшее лезвие крошит, кроит дальше. У тебя вроде те же руки и ноги, тот же цвет глаз и волосы так же густы и черны, а невидимое лезвие уже прошло сквозь всю твою душу… И ты уже другой. Ты будешь со временем опытней, умней, у тебя, в твоих руках будет много власти, но ты уже другой. И ты уже не с матерью, отцом, добрым Водолазом, его дочерью. Ты — уже с другими. Ты по другую сторону тончайшего лезвия и назад не перепрыгнешь…
Даже от Жоры Гробовского отслоило тебя это невидимое лезвие. От бывшего детдомовца, бывшего мелкого воришки и уже бывшего «химика». С трудом, но перелез Жора Гробовский через острое, жалящее лезвие. И произошло это на твоих глазах…
А вначале вы стали настоящими друзьями. И Жора учил тебя управлять трубным краном. За два часа, как обещал Жора, ничего не получилось. И Жора с неделю, отработав двенадцать часов днем, по три-четыре часа прихватывал и от ночной смены, терпеливо показывая и рассказывая.
Рычагов было немного: рычаг «вира-майна», рычаг «поворот влево — поворот вправо», рычаг «ход вперед — ход назад», а из приборов в истрепанном, забытом кране был только амперметр, и научиться во всем этом разбираться было несложно. Жора учил другому. Учил главному — пониманию сути дела: непрерывному контакту со стропалем.
Команды, которые подает стропаль, — обязательное, но вторичное дело. Ты и без стропаля должен все видеть, все знать и по выражению его лица, по едва заметному движению головы, едва видному кивку предугадывать, какой будет «официальная» команда. Ты как бы должен стоять все время рядом со стропалем, а еще лучше «сидеть» на крюке и все видеть, чувствовать и понимать не хуже самого стропаля.
После нескольких вечеров Крашев уже мог тихо, плавно, но четко выполнять все операции. И в один из этих вечеров Жора дорассказал свою историю. Историю своей неудачной женитьбы. Что явилось тому причиной? Он ведь не хотел вначале рассказывать. Может, от единения, которое появилось от совместно делаемой работы, может, от белой-белой ночи, опустившейся на приполярный поселок, а может, от всего этого: и совместно делаемой учебы-работы, и белой, завораживающей ночи, и таинственности огороженной промзоны… А, может, от вида странной женщины, идущей между высоким забором этой промзоны и громадными стенами заводского корпуса?..
…Жора женился на такой же, как и он сам, детдомовке, уже окончившей училище и работавшей штукатуром. На одной из строек, где он проходил преддипломную практику, они и встретились.
— Где же вы жили? Где взяли денег на свадьбу? — спрашивал Крашев.
Когда Жора рассказывал о жене, Крашев вспоминал Анну, вспоминал о своем обещании жениться на ней и в нехитрой истории Жориной неудачной женитьбы, не признаваясь даже самому себе, уже пытался найти доказательства ненужности, бесполезности такого раннего брака, когда ты еще никто, когда нет квартиры, нет положения, нет денег, чтобы по-человечески сыграть свадьбу.
— Деньги нашлись, — рассказывал Жора. — Я говорил тебе, что жил в старом, заброшенном подвале. Его давно заняли бы чем-нибудь, но дом стоял на берегу моря, к подвалу хорошей дороги не было, в склад превратить его было нельзя. Внутри было сыро, пахло канализацией. Никому он не был нужен, кроме меня. Из досок и фанеры отгородил я себе комнатешку, где потеплее да посуше, прокинул пару электропроводов, ну и жил. А потом эти самые практики пошли. На первой учили нас кирпич класть: тычок — ложок, тычок — ложок… Поучили-поучили, а потом, как положено, мусор убирать. День убираем, два… И тут смотрю — какой же это мусор? Сплошной кирпич от старого дома. Чего зря добру пропадать? Сговорился с корешом-шофером, накидали пару машин и к моему подвалу. Оббил кирпич от старого раствора и опять: тычок-ложок, тычок-ложок… Потихоньку выгородил пару комнат. А та, что из досок, вроде как кладовка. Вот так и жил в двухкомнатной с раздельными входами и кладовой. Полный комфорт… И повадились ко мне мужики. Летом еще ничего, в подвал не очень тянет. А зимой! Скинутся на бутылку, а выпить негде. Ну, и ко мне. Открою я им ту, что побольше, там и пьют.
— Ну, а ЖЭК? — спрашивал Крашев. — Что там, власти не было?
— Сам начальник ЖЭКа приходил, — усмехнулся Жора. — Налили ему мужики. Выпил, крякнул, закусывать отказался, поматерился, что много курят, покурил со всеми да и ушел…
Жора помолчал.
— Да-а-а, — заговорил он опять. — Мельчает нынче народ. Сейчас это уже невозможно было бы. И меня бы выперли, а уж мужиков из моей «Таверны» — так они большую комнату называли — тем более. А хорошие были мужики — почти все из нашего дома. — Жора теплел взглядом. — Дядя Вася со сломанным носом, Боксером его звали; дядя Боря Алиев — крымский татарин, Шестипалый — у него на правой руке два больших пальца было, сантехником работал; Феофаниди, грек, сапожничал на нашей улице; Гусев, счетоводом или еще кем в этом же роде работал, все курей разводил, интеллигентом считался, в политике был силен, не меньше, чем в курах. Да-а-а… Пили тогда не для балдения, как сейчас. Соберутся, выпьют, закурят и — разговоры… Чего только не услышишь. Но ничего дурного. Ум и совесть не пропивали. Да и меня, как ни странно, стеснялись. Расходятся тихо. Все за собой уберут. А Боксер — дядя Вася Пирогов — бутылки соберет и мне в кладовку. Это, говорит, твоя сберкнижка… Иногда, правда, и дурачки бывали, но таких в другой раз не приводили. Вот так вот… Ну, а потом женился…
— А все же откуда деньги? — допытывался Крашев. — На бутылках свадьбу не сыграешь.
— За четыре года, что я в техникуме учился, знаешь, сколько в кладовке бутылок оказалось? Шесть тысяч штук! Вот так вот, — смеялся Жора. — Чем не сберкнижка? Договорился с одним приемщиком и по десять копеек за штуку сдал. С корешом-шофером день возились. Шестьсот рублей — копейка в копейку! Ну, а кого мне на свадьбу звать? Не пса же — директора детдомовского. Дядю Васю пригласил, шестипалого Алиева, Феофаниди-сапожника, Гусева-куроеда, почти весь дом… В «Таверне» свадьбу и сыграли. Все шестьсот рублей и вылетели. Два дня гуляли. А в понедельник утром дядя Вася: тук-тук, заходит и тысячу рублей на стол — от жильцов дома на первое обзаведение.
«Заработаю тысячу рублей — привезу Анну в Москву, — решил Крашев в тот миг. — Привезу и женюсь».
Это было что-то вроде клятвы, клятвы неуверенной и минутной. Москва — не Одесса и даже такого подвала у него нет.
«Напишу письмо, — уже чуть позже думал он. — Все расскажу — пусть сама решает…»
А потом появилась эта тихая, как мышь, женщина. Крашев ее увидел, когда она взобралась на свое обычное место. Но Жора заметил раньше, и от этого, наверное, у него изменился голос.
— Странное существо — человек, — сказал он тихо. — Никаких открытий я, конечно, не делаю. Наверное, мильоны и мильоны раз все это повторялось и еще повторится. И мильоны раз люди так думали и так говорили; и все же, странное существо — человек… И как странно иногда то, что он делает… И страшно… Вот смотри, — Жора указал рукой на промзону. — Лагерь… Там люди… И одни люди стерегут других. Зэки… охранники… Все, вроде бы, правильно. Совершили преступление, изловили, судили, огородили высоким забором… И все же страшно. Только у людей такое…
— Сентиментальный ты, Жора, — улыбнулся Крашев. — Все это, конечно, неприятно. Но что тут странного и, тем более, страшного? Первые дни и мне было не по себе. Комсомольская стройка и рядом — тюрьма. Кстати, почему эта самая промзона так рядом? И не просто рядом, а вон крюк при повороте в зону опустить можно.
— В зоне доски, двери, всякие там рамы делают. Опилок и стружек — тьма. Раньше сжигали, а теперь вот древесно-волокнистую плиту делать собираются. Но завод, да с импортным оборудованием, зэкам не построить, только вот котлован и сумели откопать, а потом отгородились.
— А работать смогут?
— Работать смогут…
— Значит, завод опять в зоне будет?
— Будет, и вот по этим этажам, по нашим мраморным полам будут гулять вон те ребята. — Жора указал на группу людей за забором.
— Да, странновато, — сказал Крашев. — Отгородились, потом опять загородятся. — Он помолчал. — Впрочем, мне все равно. Да и странновато только вначале, а присмотришься — люди как люди. Нахальные, правда, юркие — это да! Вон видишь, за забором у них склад досок. Штабели высоченные… Так заберутся на штабель и с нашими со второго этажа заговаривают. Я приказал, конечно, ни в какие контакты не вступать.
— И правильно сделал, — сказал Жора. — С ними только вступи… Но я не об этом. Трудно все это понять, а объяснить еще труднее. Вот смотри, — показал он вдруг на начало подкрановых путей. Там, между щебеночным полотном и наружным забором промзоны, проходящим в этом месте по небольшой впадине, скопилась громадная куча мусора. Подкрановые пути заполняли весь узкий просвет, машине подъехать здесь было невозможно, и мусор этот копился годами. Да и их отряд прибавил к этой куче немало. Сейчас его было так много, что верх этой кучи был почти вровень с верхом забора. На этом зыбком, шатком постаменте Крашев увидел женщину. Она смотрела в зону, где на штабелях стояли люди в серой, мышиного цвета одежде. Между женщиной и людьми было метров пятнадцать-двадцать. Они хорошо видели друг друга и хорошо слышали, и поэтому разговаривали негромко, отрывисто.
