Переговорив с Угрюмовым по-русски, Сарбалахов сзади крикнул:
— Поедемте обратно! Чего попусту вязнуть в снегах…
Ничего не ответив, Аргылов направил коня в обход, по окраине мшарины. Конь сильно припотел, на ходу он часто и жадно стал хватать губами снег. Ни живой души кругом! Но видели же Чаачара на днях с конём! Не отправил ли он его в другой наслег, прослышав о белых? Уже смирившись мысленно с неудачей, Аргылов далеко в стороне увидел что-то необычное. Не тень ли лиственницы упала там, образовав на снегу нечто похожее на вал? Нет, уж слишком длинно тянется… Аргылов подстегнул коня, заехал в перелесок, приблизился. Так и есть: дорога! Сено возят. По сторонам дороги лишь кое-где оброненные травинки — вон как бережно возит, стервец! Поставь их возить чужое добро, не так бы чисто работали, мерзавцы! Аргылов ещё раз подстегнул коня лиственничным прутом. Конь пошёл мелким намётом и вскоре остановился враз, осев на все четыре ноги.
Аргылов живо соскочил с саней. Ай да я! Вот вам и стог сена, вот вам и белый конь Чаачара!
— Идите сюда!
С дробным стуком задние подъехали и остановились возле загородки. Обрадованный Сарбалахов закрутился на месте.
— Ну, старик Митеряй! Ума у тебя на семерых!
— Да, хорошо! Хорошо! — ротмистр Угрюмов похлопал старика по плечу. Аргылов в этот раз не отстранился.
— Ну и ну! — удивился даже Харлампий. — Сущий шаман! — И поманил к себе солдата, худого парня лет двадцати: — Иди запряги.
Тот стоял, уткнувшись в носки старых своих торбасов.
— Нохо, Лэкес! Слышишь, нет?!
Отвернувшись от Харлампия, парень не на него, а на Сарбалахова поднял умоляющие глаза:
— Господин… Э, брат командир… У старика ведь это единственный конь. Если возьмём по-воровски…
Харлампий схватил Лэкеса за грудки и начал было трясти, но Сарбалахов ткнул его в плечо черенком нагайки:
— Иди, запряги сам! Никто, Лэкес, тут не крадёт, таков военный порядок. Ты не думал ли, что на войне люди друг друга упрашивают? Велика ли жертва — лишиться коня? А вот мы можем лишиться жизни. Посуди сам, что дороже? Кроме того, парень, приказ выполняют беспрекословно. Я тебя прощаю. Иди, помоги запрячь лошадь.
Вдруг откуда-то сзади послышался задыхающийся хриплый голос:
— Люди! О, люди! Пощадите…
В облезлой заячьей шапке, в ветхой оленьей шубёнке, второпях застёгнутой не на те пуговицы, подбежал, еле дыша, старик Чаачар, повалился в ноги Сарбалахову и молитвенно поднял на него глаза:
— Господин… Молодой господин мой! Выслушай мольбу старого бедняка, не отнимай коня… Если лишусь его, мне конец!
Опешившие от неожиданности похитители разом опомнились и вразнобой загомонили.
— Не бабы мы, чтобы разнюниваться! — гаркнул Харлампий.
— Подымайся, старик, — спокойно сказал Сарбалахов, отодвигая ноги от ищущих рук Чаачара. — Ты нам соврал, что коня не имеешь. За это мы могли бы тебя покарать. Но, учтя твои седины, мы тебя прощаем. Так что молись своему богу-покровителю. Другие на нашем месте могли бы поставить тебя и под дуло ружья.
Что-то кинув резкое, ротмистр Угрюмов отошёл и уселся на сани. Сарбалахов поспешил за ним, а старик Чаачар подбежал к Харлампию, уже выводящему на дорогу его белую с чёрной отметиной лошадь.
— Не отдам! — Он вцепился в повод.
Харлампий двинул старика наотмашь. Оглушённый ударом, тот упал затылком на ближайшие сани, но когда сани тронулись, он пришёл в себя и схватился за заднюю перекладину. Протащившись так несколько шагов, старик Чаачар вдруг вскочил на ноги и опять принялся отнимать вожжи.
— Остановитесь! Выслушайте меня!
Пряча лицо в соболий ошейник, возница потянул вожжи к себе, а никем не управляемый конь пошёл обок дороги по целику, обошёл переднюю подводу, вывел сани опять на дорогу и, ударившись оглоблями в дерево, вдруг встал, вывернув сани поперёк. Задний конь не успел ни остановиться, ни отвернуться и грудью толкнул человека.
Только сейчас, упав поперёк саней, старик Чаачар вдруг признал возницу. Удивлённый, он некоторое время лежал без движения, стараясь откинуть наползшую на глаза шапку, затем, опираясь о передние вязки, медленно поднялся.
— А-а! Это ты, старик Митеряй! Ездишь с ними… Думал я, никто о двух ногах не сумеет отыскать, но ты не из таких, от тебя не спрячешь!
— Хватит болтать! Вот они велят-требуют, — Аргылов кивнул на своих спутников. — Я и сам вроде задержанного…
— Тебя задержали? Или ты стал красным? Почему-то я не знаю случая, чтобы волк превратился бы в лисицу-крестовку…
— Поди прочь! Я ничего не знаю и не решаю!
— Он ничего не знает! Наводит, чтобы ограбили, и «ничего не знает». Довольно ты меня, глупого, обманывал, теперь-то уже не обманешь!.. Народ весь от тебя отвернулся, остались у тебя одни бандиты!
— Проваливай!
— Не рычи-ка, лопнешь!
— Ну, с-собака! — Длинным толстым прутом Аргылов изо всей силы ударил старика по лицу. Ещё и ещё раз…
— Аа-ы-ы!..
Сзади подскочил Сарбалахов:..
— Митеряй, успокойся! Так нельзя…
— Я этого чёрного пса… я заставлю его замолчать!
Старик Чаачар вытирал окровавленное лицо шапкой.
— Всю жизнь, паук, тянул из меня соки! Мало тебе показалось, так теперь последнего коня отбираешь?
Аргылов отбросил прут и схватился за кобуру Сарбалахова.
— Дай! Пристрелю собаку, как собаку!
— Стреляй! — Чаачар подошёл вплотную и подставил грудь. — Стреляй, злодей! Не думаешь ли ты, что, убив меня, заживёшь, пуская в небо толстый синий дым? Врёшь, настанет и для тебя час расплаты! Да пусть твой дом родовой запустеет, да погаснет твой очаг!.. Пусть от жилища твоего не останется и пня, пусть имя твоё исчезнет без следа… и да будет так! Пусть я проклял тебя кровавым проклятьем!
Сарбалахов спихнул Чаачара с саней, направив коня Аргылова на дорогу, вытянул его кнутом вдоль спины и тут же сноровисто вскинул своё тело на сани.
Сзади, нагоняя их, нёсся отчаянный вопль старика:
— Проклинаю!.. Проклинаю!..
На большой дороге встретились с Харлампием, поджидавшим их.
— А этот конёк, если совладать с ним, резв на ногу! — с видом знатока оценил Харлампий коня Чаачара. Вдруг, словно полоща рот водой, он забулькал-засмеялся, показывая пальцем на молоденького солдата, с понурой головой сидевшего на санях. — Кого это вы взяли с собой: солдата или детёнка из зыбки? Спустить бы с него штаны, да голым задом на снег. Ха-ха-ха!..
Никто в его сторону даже не глянул. Сарбалахов подошёл к Аргылову:
— Ну, Митеряй, куда теперь двинемся?
Вобрав голову в плечи, Аргылов мрачно молчал. Сарбалахов деликатно кашлянул, и тогда Аргылов нехотя поднял на него глаза:
— Почему ты не дал мне пристрелить этого мерзавца?
— Приказ генерала! До поры до времени население не притеснять, не озлоблять, действовать уговорами.
— Значит, он волен изрыгать на меня всё, что заблагорассудится?
— Если бы мы пристрелили этого старика, то ославились бы. Узнай это генерал…
— А моё доброе имя? Этот чёрт сегодня же зальёт весь свет своими проклятиями! Это как? Вы это берёте в толк или нет?
Сарбалахов промолчал. Аргылов снизу вверх метнул на Сарбалахова злобный взгляд и махнул рукой вперёд. Через полкёса они выехали на чистую луговину, где на опушке леса притулилась избушка. Аргылов знаком показал: едем мимо! Скоро дорога свернула с луговины и привела их к большой елани.
— Что, заедем сюда? — с передних саней крикнул Харлампий.
— Заедем, заедем! — махнул Аргылов.
Сарбалахов пустил своего коня рядом.
— Митеряй, а здесь кто?
— Увидим, когда приедем… Давай быстрей! И без того запозднились.
— Разве ты не останешься поджидать нас?
— Чего ради, когда с твоей помощью раскрыт? Теперь уже нет смысла скрываться, теперь уже всё равно… Здесь живёт старик, сын его подался к красным. Посмотрим, что этот запоёт…
Глава девятнадцатая
Окна в закуте не было. Кычу бросили на дощатые нары, настеленные впритык к стене. В голове у неё было темней, чем в этой глухой норе: мысли её бились, как застигнутый в дупле горностай, ни просвета хоть с игольное ушко, ни искорки надежды. Раньше она думала, что ничего не может быть ужаснее смерти. Но оказалось, что нет беды большей, чем гибель мечты, и человек, хотя и бьётся сердце у него, хотя и не гаснет мысль, превращается в труп.
Здесь, в чёрной половине избы, царила гнетущая тишина. Люди притаились. Замолчал даже говорун Халытар, в обычное время тараторивший без умолку. Или его куда услали? Изредка шёпотом переговаривались женщины да время от времени из белой половины приходила вконец потерянная мать. Барабаня костяшками пальцев в дверь, она шептала:
— Птенчик мой, голубушка! Есть не хочешь ли? Говори же что-нибудь, миленькая…
Кыча не отвечала: что она могла сказать? Сказать, что не может есть? Мать расстроится пуще прежнего…
— Должно быть, спит, — шептала Ааныс батрачкам. — Проснётся, так дайте мне знать.
