— Должно быть, спит, — шептала Ааныс батрачкам. — Проснётся, так дайте мне знать.
Судя по звяку посуды, настало время второго полдника. Обитатели чёрной половины чуть забылись и стали разговаривать полушёпотом. И опять лёгкий дробный стук в дверь:
— Голубушка, маленькая моя. Проснулась? Почему не отвечаешь? — Не дождавшись ответа, она вдруг закричала: — Что с тобой, доченька? Да там ли ты? Кы-ыча!
Хлопнула дверь в белой половине, донеслись голоса вошедших, и вскоре на двери чулана загремел замок, а на стену легла слабая полоса света.
— На вот, полюбуйся на своё «золотко»! — раздался голос отца. — Назло мне лежит уткнувшись в стену.
Ааныс припала к дочери мокрым лицом и, беспорядочно, куда попало целуя и нюхая, зашептала, обдавая дочь жарким дыханием.
— Птенчик мой, доченька, не ругай меня, старую. Сама видишь — ничего я сделать не в воле. Не отвернись от матери!
Превозмогая жалость к матери, Кыча молчала.
— Хватит лить слёзы! — Аргылов рывком поднял жену на ноги. — Ты хотела её накормить, так подавай же сюда! Нет у меня времени дожидаться!
Ааныс молча вышла и вскоре вернулась с едой.
— Свечу бы…
— Ещё чего?
— Забыла взять свечу… Темно же здесь, как она будет есть?
— Эй, кто там! — крикнул Аргылов. — Несите сюда жирник!
В тёмном чулане заплясал слабый красноватый свет, остро запахло прогорклым жиром.
— Доченька, поела бы ты, со вчерашнего дня ни маковой росинки… Вот сливки с земляникой. Летом ты сама собирала. Глотни чайку, пока не остыл… Любонька моя!
— Выходи, ну! Пусть не ест! Пусть умрёт с голоду! Вставай!
— Уйди, зверь!
— Ах, и ты туда же!
— До-чка… Оо-о! Горе мне…
Аргылов вытолкал жену из чулана, и опять загремел замок.
— Я вам ещё покажу! — долго грозился Аргылов, топая по избе.
Укрывшись одеялом с головой, Кыча захлебнулась слёзами. О, мама, бедная моя! Могу ли я тебя обвинять? Всю жизнь до старости провела ты в хлопотах ради счастья нас двоих, твоих детей. Всё хотелось тебе, чтобы выросли мы добрыми, чуткими, такими, какая ты у нас. Не оправдали мы твоих надежд. Но это не вина твоя, это беда твоя. Даже сейчас я доставляю тебе одно только горе. Отец хочет, чтобы я не смела поднять на него глаза. Но если упрям он, то упряма и я! И пусть будет так: рога на рога, копыта на копыта! Пока буду жива, не встану перед ним на колени, лучше умру, чем покорюсь!
Выгорев весь, с шипением погас жирник. Участился скрип наружных дверей в чёрной половине избы, загудело пламя в камельке, застучали крышки закипающих чайников, с шумом перетащили стол. «Жирник-то у меня, должно, стол перетаскивают поближе к камельку, — подумала Кыча. — Значит, уже вечер».
— Кыча… Голубушка!
Кыча не ответила. А вскоре опять загремел замок на дверях, и опять заплясали на стене зыбкие тени от пламени жирника.
— Доченька, ты же ничего не поела… Что с тобой? Голубушка, еда — тебе не враг.
— Иди-ка прочь! — опять войдя, оттолкнул жену Аргылов. Рывком за косы он приподнял голову дочери и ткнул ей в губы чашку с молоком: — На, пей! Пей, говорю!
Кыча изо всех сил сжала зубы, молоко пролилось на нары. Тогда Аргылов отбросил чашку, схватил Кычу за щёки и сжал их, силясь разжать ей зубы. Не добившись ничего и на этот раз, разъярённый старик куском жёсткой лепёшки принялся с силой шарпать её по губам и по деснам.
— Раскрой рот! Рот раскрой!
Увидев кровь на губах дочери, Ааныс повисла на руках мужа:
— Убил! Отпусти, зверь!
Аргылов словно куль отбросил дочь обратно на нары, а жену волоком вытащил из чулана, несмотря на её отчаянный крик.
Помнится, в детстве, если приснится дурной сон, Кыча забиралась к матери под одеяло. Там она чувствовала себя покойно, ограждённой от всех бед, и крепко засыпала. Но теперь, как видно, на неё такое надвинулось, от чего не избавит и материнская близость. Без сна этой ночью мучается наверняка и мать. Бедная моя мамочка!.. Она проплакала всю эту долгую, долгую ночь и под утро совсем обессилела. Казалось ей, что люди уходят из жизни вот так…
А наутро опять всё то же:
— О, голубушка! О, пташечка моя! Почему к еде не притронулась? — Несчастная мать опять упала на колени. — Почему ты даже горла не промочишь? Солнышко моё, ну вымолви хоть словечко! О, все, кто там есть: добрые ли духи, злые ли. Почему не различаете, кто бел, а кто чёрен? Почему? Беда — вот она нагрянула! Горе горькое — вот оно надвинулось! — И вдруг вскочила на ноги: — Чего ты встал там как пригвождённый? — крикнула она мужу. — Что натворил? И кто тебе, извергу, только отомстит!
— Замолчи!
— Молчала я, и вот себе намолчала! Любуйся, чего добился: родное дитя при смерти… Ох, горько мне! Ну, смотри же, изверг, я теперь ни перед чем не остановлюсь. Ни перед богом, ни перед людьми никогда не грешила, а вот согрешу… Я бы убила тебя, если б могла! А нет — так себя убью. Ходи тогда по миру, скрючившись, один да вой на луну, как пёс. Пусть тоска и злость сожрут твою печёнку!
Кыча ушам своим не поверила: это ли говорит отцу её робкая забитая мать, вдвойне и втройне батрачка его и раба? У неё и слов-то таких не было.
Аргылов сделал два-три шага назад, пятясь, как от наваждения, затем повернулся и хлопнул дверью.
В тот день дверь чулана он оставил незапертой.
Ааныс приготовила гору всякой еды и долго ещё молила Кычу что-нибудь съесть, но та лишь молча отворачивалась. Ни крошки еды и ни капли воды. Пока её не выпустят из этого заточения — она не отступится… Сколько она ещё выдержит, лёжа вот так? Надо выдержать…
Назавтра Кыча перестала чувствовать голод, силы её вовсе покинули, безразличие ко всему овладело ею. Ей самой трудно стало определить: спит ли она или бодрствует, она перестала понимать, где она и что с нею. Внешний мир стал расплывчат, голоса людей и другие звуки доходили до неё словно из-под воды. «Что это со мной? Неужели я умираю?» Но эта мысль была неопределённой и не вызвала ни сожаления, ни испуга, ни других чувств, будто не с нею всё это происходило. Что-то творилось там, в чужом ей мире, какие-то кипели страсти, а что они такое — ей было уже всё равно.
— Быстрей, быстрей! Шамана или знахаря! Скорей!.. Не видишь разве — совсем угасает дочь! Чего стоишь?.. Я спрашиваю: чего ты стоишь как истукан?
Аргылов не привёз ни шамана, ни знахаря, зато вечером в клетушке появился Суонда. Он бережно взял Кычу на руки вместе со всей постелью и вынес её на господскую половину. «Выдержала!» — слабо подумалось ей. Не испытав торжества, она опять впала в забытье.
Долго, не долго ли была она в таком состоянии, когда, очнувшись, увидела растерянного Суонду. Тот горой высился посреди комнаты. Потом она почувствовала, как кто-то раскрыл её занемелые губы и влил ей в рот что-то густое, и она сделала глоток.
— Доченька, ну ещё! Глотни-ка… Пожалей хоть меня, горемычную… Комочек сердца моего, отрада моя. А теперь вот этого! Ещё глоточек. Ещё…
Легли они вместе. Как в детстве, Кыча уткнулась головой в тёплый материнский бок и, вдыхая родной полузабытый запах, уснула живительным сном.
Во сне она увидела красноармейца, которого они отвезли тогда с Суондой в домик Собосута.
«Как рана?..» — спросила Кыча.
«Ты ведь её вылечила!» — улыбнулся ей парень.
«Разве тебя не схватили белые»?
«Ты же видишь!»
Испуг, который охватил Кычу, быстро прошёл: конечно же, что они могут с ним сделать? Не под силу им.
И вдруг рядом с красноармейцем возник Томмот.
«Вы что, знакомы?» — удивилась она.
«Конечно, мы друзья!» — ответили они вместе.
И русский парень протянул ей целую охапку цветов.
«Это тебе от нас обоих».
«Почему один букет от обоих?» — рассмеялась Кыча.
«А мы тебя любим оба, поэтому и дарим один букет. И ты нас люби обоих».
«Ладно, я люблю вас обоих…»
И тут Томмот поднёс ей другой букет. И закрытые цветы, когда Кыча протянула руку, чтобы взять их, распустились, и букет стал вдвое больше.
«Это тебе от наших ребят».
«Я им всё рассказал, ты просила меня. Помнишь, Кыча?» — сказал русский парень.
«Ну, идём», — сказал Томмот, протягивая руку.
«Пошли», — красноармеец тоже подал ей свою ладонь.
«Куда?» — спросила Кыча.
«Туда, далеко-далеко», — показал вперёд рукой красноармеец.
«Идёмте!» — Кыча ликующе рассмеялась и вложила свои ладони в крепкие ладони парней.
Втроём, со сплетёнными руками, они поплыли по цветущему лугу навстречу ослепительно разгорающемуся золотому солнцу.
И Кыча различала все краски сияющего мира.
На исходе ночи, когда в окна ещё не успел пробиться серый свет, Кыча проснулась с улыбкой и так, продолжая улыбаться, долго лежала, сладко растревоженная своим сном. Близко, за стеной, заскрежетал зубами отец, и Кыча сжала руками вдруг заломившую голову. Сон её отлетел, как пугливый тугут.
За стеной, кряхтя, уже поднялся отец, и наяву осталась лишь голая правда — холод, тьма и жестокость. Вот она вырвалась из заточения… Из темноты закута в светлую комнату с мягкой постелью. Из одной клетки в другую…
