— Банча, никто не узнает. Говори!
— Не знаю! Не хочу ни на кого показывать, хочу дожить до завтра.
— Будешь хорониться по углам — и до завтра не доживёшь. А ты ведь хочешь пережить меня, целым выйти? Ну, упаду я вниз лицом, но и ты не взлетишь белой птицей!
— Может, это и так, но я…
Аргылов только сейчас опомнился и расцепил на груди Банчи сведённые судорогой руки: если он оттолкнёт от себя даже таких, как Банча, с кем же тогда он останется?
— Не обижайся, что вспылил, хожу сам не свой… Говорят, у потерявшего — сто грехов…
— Что за потеря? — с искренним участием спросил Банча, довольный тем, что старик умерил ярость и переменил разговор.
— Ты видел мою нагульную кобылу? Так она ночью пала. Думаю, что это подстроено. Может, ты что слыхал или подозревать можешь?
— Тыый! — изумился Банча. — Я ничего не знаю…
Аргылов пристально вгляделся в лицо Банчи: сколько ни вытряхивай из него — ничего не скажет!
— Байбал, я тебя считал близким человеком, почти сыном. Ошибся… Но ты меня за дурака не принимай — всё вижу насквозь! Ты что-то знаешь. Ну что ж, и без твоей помощи обойдусь.
— Митеряй! Зла на меня не держи. Тебе же самому желаю добра: не ожесточал бы ты против себя улусников.
— Не мели пустое!
— Дело твоё. Я своё сказал. Что делать, не могу оказать тебе помощь. Впредь ты бы обходил меня…
— Уж не прогоняешь ли?
— Не враг я себе… Народ говорит…
— Я плюю на твой народ! — Аргылов пошёл к саням, но на полпути опять обернулся. — Нохо, Банча, не думай, что солнце Аргылова закатилось. Солнце моё взойдёт! Да ещё как взойдёт — незакатно! И тогда я тебе припомню сегодняшние твои речи. Я тебя предупредил!
Пушенный с места в намет конь Аргылова пошёл вымахивать по дороге, иногда сбиваясь на целик, и вскоре сани нырнули за мысок. Когда гость скрылся, Банча облегчённо перекрестился.
«Дрянь эдакая, — негодовал про себя Аргылов, нахлёстывая лошадь. — Видно, нора его сплошь залита. Ишь, как настороженно оглядывается, разговаривая со мной. Э, чертяка, он всегда был трусоват! Чуть поднимешь голос, он уже дрожмя дрожит. Дурак, это он-то не хочет знаться со мной. Погоди уж, дрянь! Укажу я «братьям» дорогу к твоему дому!»
Через тёмный лес, у опушки небольшой поляны, приткнувшейся к речке, дорога резко взяла на юг. Полянка эта была давнишним обиталищем многодетного бедняка Окейо, с молодых лет изнурённого чахоткой. Окейо ещё сызмальства батрачил у слободских пашенных. В последние годы, как говорили, болезнь у него обострилась: едва ноги таскал, да и то лишь в пределах своего двора. Ревкомовцы, властвуя, распорядились выдать Окейо дойную корову с телёнком — из хозяйства купца, на которого тот когда-то батрачил. Интересно, чем же он кормит такую прорву детей? Или корову ту забили?
Чуть было не проскочив поляну, Аргылов приостановил коня: не мешает всё-таки заехать к Окейо, он из тех, о ком говорят «окно земли». Хоть почти и не высовывает носа за порог, а наверняка наслышан, что происходит в околье.
Аргылов развернул коня и направил на боковую тропку — к жилью Окейо. Подъезжая, он обнаружил крохотный, но ухоженный хотон с маленьким сеновалом, значит, корову не забили. Чем же они питаются?
Хозяин избёнки с ледяным окном и полом из тонких листвяшек сидел перед догорающим камельком и чинил куюр.
Аргылов здесь не бывал: избёнка ох и тесна, нора, да и только! Дышать нечем, хоть кроме стола о трёх ножках, скособочившегося возле нар, ничего не видать. На нарах в куче тряпья маячили три-четыре детские головёнки. На левой половине надрывалась в кашле старуха. Кто же это? Ведь жена Окейо умерла от чахотки ещё прошлой весной. Должно быть, мать хозяина…
— Кирилэ, дорообо.
Окейо удивлённо заглянул в лицо гостя и недоверчиво ответил:
— До… рообо… — Хозяин вытащил изо рта пучок ссученных конских волос — И правда: когда-то я был наречён русским именем Кирилэ — вроде человека… Сызмалу привык к прозвищу да позабыл своё имя. Окейо да Окейо… Спасибо, ревкомовцы помогли вспомнить… Подумал, заехал кто-то из них, ан, оказывается, это ты, Митеряй. Помнится, прежде ты считал за грех переступить мой порог. Должно, наступают времена исполнения последней тысячи, даже меня называют хорошим именем — Кирилэ.
Аргылов сделал вид, будто бы не понял иронии старика. «Пусть себе поболтает напоследок. Видать, всё равно ему не дожить до весны. Что толку спорить с таким?»
Шаркая друг о дружку старыми изношенными торбасами, подошла и протянула сморщенную ладошку старуха в низко повязанном выцветшем платке из сарпинки.
— Добрый человек, не найдётся ли щепотка табаку?
— Нет, бабушка, я не курю.
— Одурела, что ли, старуха? — Окейо покосился на мать. — Знаешь ли, у кого просишь? У этого «доброго» среди зимы не выпросишь и горсточку снега…
Старуха близоруко из-под ладони глянула на гостя и прошаркала назад.
«Ничего путного не расскажет, напрасно заехал», — с сожалением подумал Аргылов. Однако неловко показалось ему просто встать и уехать — можно подумать, что он заробел перед Окейо.
— Кирилэ, хоть ты и сказал про меня недобрые слова, только, помнится мне, не было случая, когда бы мы переходили друг перед дружкой дорогу.
Окейо не так, как следует, завязал петлю, осердясь, бросил куюр на пол и вдруг зашёлся в долгом приступе кашля. Переведя дух наконец, он рукавом отёр пот с лица и сурово взглянул на гостя.
— Слыхал я, что третьего лета на дележе покосов ты сказал про нас: «Нет погибели на этого Окейо — всё живёт ещё, плодится и гадит землю. Ещё и надел ему подавай! Им за глаза и двух аршин хватит!» Заехал глянуть, исполнилось ли твоё слово?
— Что ты, Кирилэ, грех так говорить…
— Про грех заговорил! На днях ищейкой у «братьев» обобрал всех людей — это ли не грех!
— Кирилэ, погоди! Язык у людей без костей…
Но тот кинулся к запечью, приволок и бросил перед Аргыловым старый берестяной тымтай. На пол хлынул поток озёрного гольяна вперемешку с тиной, лягушками и водяными жуками.
— Моя вчерашняя добыча. Может, заберёшь и угостишь своих «братьев»?
Раскосмаченный, распахнув на груди ветхую жилетку с подбоем из облезшего меха, так, что открылись выпирающие острые ключицы, с глубоко запавшими глазами, Окейо был жалок и грозен.
— Бери, господин мой, не жалко. Доброе озеро наше не даст пропасть с голоду. Озеро наше хоть и бедное, но щедрее тебя.
— Кирилэ! Смотри, ты не очень… — Аргылов поддал тымтай ногой. — Не рассчитываешь ли, что опять вернутся твои ревкомовцы?
— Мне уже всё равно, я на свете не жилец. Да и твой век не долог, народ с тебя взыщет! И при белых взыщет!
— Я тебя, языкастого, прикончу!
Аргылов толкнул старика в грудь. Пошатнувшись и падая, тот успел опереться рукой о шесток печи.
— Только меня-то, пожалуй, и подомнёшь под себя! На мне и кончилась твоя власть.
— Истопчу подлеца!
Взбешенный Аргылов уже шагнул с этой угрозой, но старик вдруг схватил попавший под руку топор:
— А ну, подойди!
Глава двадцатая
Набросив поводья на крюк седельной луки, Чычахов дал волю коню. Близился рассвет. Пластал густой, мягкий, как пух, снег.
Этот медленный, торжественный снегопад напомнил Томмоту детство: радуясь снегу, носились взапуски вокруг двора, падали — «куча мала!» — вповалку друг на друга, зарывались в сугробы…
Впереди него, весь с конём вместе запорошенный снегом, ехал Валерий Аргылов. Он тоже, как видно, испытывал чувство раскованности и светлого умиротворения. Валерий то и дело взмахивал кнутом, но конь, понимая настроение хозяина, лишь на короткое время переходил на хлынь и тут же опять сбивался на шаг.
«Осокай! Эсекэй!» — запел Валерий.
А снег всё валил. Ах, отрада души — снегопад! А для беглецов он ещё и укрытие: не остаётся следов позади, звуки все тонут, как в вате, за десять сажен тебя не разглядеть. Чуя благодушие седока, конь под Валерием шёл-шёл неторопким шагом — да вовсе стал. Подъехал Томмот.
— Ты чего? — спросил он.
Вместо ответа Валерий широко раскинул руки и показал вокруг. А вокруг умиротворённо дремали лиственницы, отороченные белым пухом. Стояла такая тишь, что, казалось, слышно было шуршание падающего снега. Томмот, как в детстве бывало, подставил ладонь: не тайте, звёздочки-снежинки, блесните мне на счастье… Хоть и наивное это поверье, но оттого-то, может быть, и милосердцу: если счастье в будущем тебя обойдёт, то снежинки гаснут на ладони, а коли счастлив будешь — они сверкают. Так сверкните же, сверкните, на счастье!
А Валерий опять запел:
Моя девчоночка,Моя красавица,Кругло личико твоёСнежно-белое…
Ликующая радость переполняла его существо: он, уже распрощавшийся с жизнью, опять жив и невредим! Много ли найдётся людей, которые испытали счастье родиться на свет вторично и во всей первозданной прелести увидеть красоту мира, и вдыхать, и впитывать в себя эту дивную красоту!
