Прошка Грех скончался на рассвете, в канун того дня, когда есаульский концлагерь стали готовить к этапу — раздавали одежду и обувь. Многие женщины в бараке слышали это слово впервые, однако и без объяснения угадывали за ним начало своих мук. Крестьянские жены и дочери, на своем веку знавшие разве что дорогу до соседнего села, если туда выдавали замуж, на ярмарку или дальний покос, теперь безумели от той, что выпадала на их долю. Нескончаемый вой и рев стоял в бараке, и многоголосый причет, вырвавшись на волю, доставал неба.
Перед смертью Прошки мать Мелитина не спала уже дня четыре и, утомившись от дум и молитв, прикорнула, сидя возле нар. И вдруг, проснувшись от резкого треска, увидела перед собой расколовшуюся повдоль деревянную подпорку. И только подняла руку для крестного знамения, да так и обмерла от страшного треска над головой.
Толстое матичное бревно на глазах разошлось, расшиперилось косой трещиной, шириною в ладонь. Утихли плачущие женщины.
Сразу так и сказали: это Прошкина душа билась да рвала дерево, отойти не могла.
И вот отошла Прошкина душа. Отошла как полагается, под бабий крик.
С рассветом мать Мелитина пошла просить начкара, чтобы позволил выкопать могилу рядом с могилой Александра. Был уже ноябрь, земля замерзла в камень, однако женщины из барака сулили помочь. Начкар ей был знакомый — тот самый Деревнин, что в Вербное воскресенье подсобил положить вербу к наружной надвратной иконе Богоматери. Заметила мать Мелитина, что он узнает ее во время прогулок и режимных обходов, приглядывается, словно что-то спросить хочет, да стесняется, а может, нужды большой нет.
Начкар был где-то на хозяйственном дворе, и пришлось немного подождать возле караулки. А часовой все гнал и гнал ее в барак.
— Эй, тетка! Иди на место! — нетерпеливо, хотя и неуверенно покрикивал он. — Говорят тебе — иди. Ну, попадет же мне, иди!
Деревнин распекал какого-то стрелка, полы расстегнутой шинели летели за ним, будто крылья. Сапоги были забрызганы известкой. Даже не взглянув на мать Мелитину, он поставил ногу на ступень крыльца и стал оттирать снегом пятна извести.
— Тятенька мой преставился, — сказала мать Мелитина. — Позволь схоронить рядом со своими?
Деревнин вычистил сапоги, оглядел их придирчиво и вскинул голову: — Не положено. Ступай на место.
Она не стала больше ни просить, ни спорить. Начкар показался ей глухим, никак не отозвавшись на известие и просьбу; он не понимал, что такое смерть. Мать Мелитина вернулась в барак, присела возле покойного, вздохнула:
— Вот, тятенька… И земля тебя не принимает. Неужто так велик грех твой?
И, глядя в пол, она вдруг просияла, перекрестилась размашисто — благодарю, господи! Пол был неровный, щелястый, и плахи кое-где качались под ногами. Она взяла кочергу возле печи и зацепила крайнюю от стены доску. Земля была сразу под полом. Две женщины молча стали помогать ей, и скоро они освободили место у стены, вооружились березовыми сколками от дров и начали копать. Земля оказалась ледяной, кое-где окаменела, однако поддавалась. Женщины разрыхляли, расковыривали ее, затем отгребали руками, и лагерницы, сбившись полукругом между нар, застыли, словно дожидаясь своей очереди поделать эту непривычную и страшную работу. Они слишком хорошо понимали, что жизнь не вечна и обязательно заканчивается смертью. И это особенно ясно осознавалось здесь, в лагерном бараке, который напоминал чистилище перед жизнью вечной.
Пробившись сквозь замерзающий слой на вершок, женщины присели отдохнуть. Дальше земля пошла легкая — влажный мелкий песок, и мать Мелитина радовалась: хоть в этом утеха. Женщины сидели задумчиво, рассматривали свои руки, испачканные землей, пытались отскрести ее, оттереть, и было отчего — она жгла руки. Уделом женщины было рожать, а не хоронить, и могильная земля, будто короста дурной болезни, язвила и уродовала душу. А как легко было сделать из плодоносной земли — могильную! Вместо семени опусти в ее чрево покойного — вот и переродилась земля…
К обеду могилу отрыли по пояс, достали доски из нар, чтобы сделать на дне нечто вроде гроба — не класть же православного как басурмана, запеленутого в тряпье. И все бы обошлось, схоронили бы, как полагается, но принесла нелегкая мужика с ведром баланды.
— Бабы, обедать! — с порога закричал он. — Обедать, да шшупать стану! Начальник велел нынче всех перешшупать!
Поставил он ведро и вытаращил глаза. Какая-то бабенка погнала его к двери, суя кулачишками под ребра, однако выброшенную на пол землю он все-таки увидел. И, похоже, заявил охране. Через несколько минут в барак ворвались стрелки, оттеснили женщин от могилы, и началось разбирательство. Пришел начкар, осмотрел яму и заключил, что это — подкоп и что виновников немедленно поместить в изолятор. Стрелки схватили женщин, у которых руки были в земле, и повели, а остальным приказали засыпать яму и заделать пол. Однако на улице начкар одумался и велел отпустить могильщиц, а мать Мелитину подозвал к себе.
— Ночью похоронишь, — сказал он, отвернувшись.
— Но ведь не хоронят ночью! — запротестовала она. — Не принято…
— Я сказал — ночью! — прикрикнул он и ушел.
А ночью, когда все спали, вошел стрелок, велел взять покойного и повел в глубь монастырского двора. Там он отомкнул калитку в воротах, ведущих на хозяйственный двор, и пропустил мать Мелитину вперед. Прижимая к себе тряпичный сверток, она пошла едва заметной тропинкой на снегу к темной, приземистой конюшне. Возле дверей остановилась, подождала, покуда стрелок отомкнет замок и зажжет фонарь. В конюшне резко пахло гашеной известью и хлоркой. Подсвечивая себе фонарем, стрелок подвел ее к дощатому настилу посередине прохода, откинул плаху. И образовалась черная дыра.
— Бросай! — приказал стрелок.
— Да что ты, батюшка? — ослабла мать Мелитина. — Куда же бросать?..
И осеклась, вмиг осознав, что это не навозная яма, не помойка — братская могила. Она встала на колени, чувствуя, как прогибаются и дрожат доски над пропастью, читая молитву, опустила запеленутое тело отца в черную дыру.
И страшно ей сделалось, когда она не услышала звука падения — лишь черным ветром дохнуло в лицо, а под крышей забил крылами невидимый голубь.
Стрелок вложил на место доску и приказал встать.
«Господи, Вседержитель! Куда же ты ведешь меня по пути этому? — взмолилась она, но тут же, убоявшись мысли своей, поправилась. — И за сие благодарю тебя, Господи».
— Позволь мне отпеть их? — попросила она стрелка, не вставая с колен.
— Не могу, тетка, — пожаловался тот. — И хотел бы, да не могу.
— Ну, хоть заупокойную прочесть?
— Попадет мне, тетенька, — тихо выговорил стрелок. — Прибежит начкар — обоим несдобровать.
— Тогда я хоть свечечку поставлю, ладно? — Мать Мелитина достала тонкую самодельную свечу. — Она неярко горит, никто и не заметит.
— А тебя за что посадили-то? — спросил стрелок.
— За веру, сынок, за веру…
— Ну, поставь свечу, — разрешил он. — На вот спички…
Мать Мелитина прочитала молитву и зажгла свечу, прикрепленную на доске. Огонек затрепетал от сквозняка, кланяясь во все стороны, однако не потух и, неожиданно набрав силу, загорел ровно, и пламя вытянулось неподвижным, немигающим язычком.
И голубиная стая, сбившаяся под крышей, возрадовалась свету, затрепетала крыльями и с легким шорохом унеслась в небо сквозь слуховое окно.
На девятый день, в эшелоне, приснился матери Мелитине чудный сон. Будто идет она по неведомой земле — убранной, ухоженной, как изба к великому празднику. Нигде ни соринки, ни камешка, ни прутика; лишь трава под ногами стелется. А вокруг далекие синие горы, над горами ослепительно белые облака и солнышко на небе дивное, крутится, как мельничное колесо, и разбрызгивается на землю. «Куда же иду я? — подумала мать Мелитина. — Уж не райское ли место?» И будто детский голос сказал ей: «Иди и не думай. Скоро вся земля такая украшенная станет». Прошла она немного и видит — озеро впереди, и вода в нем вровень с берегами, так что незаметно, где земля кончается. Вода глубокая, тихая и до того светлая — каждую песчинку на дне различишь. Будто зеркало на земле лежит и весь мир — небо, солнце и синие горы — раздвоились, отразившись в нем. Остановилась она перед таким чудом, некуда дальше идти. «Все ли увидела?» — снова спросил голос мальчика. Огляделась мать Мелитина: «Все. Только тебя не вижу». — «Мне нельзя тебе являться, — услышала она в ответ. — Возьми, вот хлеб. Разломи его на тридцать три части и людям подай».
Тут увидела она, что по воде плывет к ней на белом полотенце большой пшеничный каравай. Наклонилась мать Мелитина, взяла на руки вместе с полотенцем и ощутила, будто чьи-то ладони выскользнули из-под каравая. «От кого же я хлеб приняла? — спросила она. — Кого же благодарить мне?» — «Отец твой послал, — ответил мальчик. — Хлеб на помин души подашь, а сама крошками насытишься. Тебе не хватит куска». — «Исполню, — она поклонилась низко и поцеловала хлеб. — Сделаю, как велишь. Но скажи мне, кто ты? Ангел?» С неба послышался заливистый ребячий смех, — затрепетала, заныла от сладости душа матери Мелитины. «Я сын твой! Только я не родился!» Всколыхнулась тут вода, вздрогнула земля, а в небе зазвенел жаворонок.
