И, слыша его, мать Мелитина проснулась, помолилась, не открывая глаз. Вагон укачивало, скрипели деревянные нары да шипели и посвистывали сырые дрова в железной печке. Многие женщины спали, завернувшись в тряпье, в дерюги и половики, и сон их был тяжелым, мучительным, словно в болезни. Неприученные спать днем, однако очутившись в этой колыбели, они не могли совладать с дурманящим голову сном. Вялые, полуобморочные женщины плакали и просили разбудить, но и облитые ледяной водой, они вновь скоро засыпали. Мать Мелитина спустилась с верхних нар и пошла к бачку пить, но в этот момент эшелон начал резко тормозить. Ее ударило о стойку, и это спасло: за деревянным бруском, к которому крепились нары, была раскаленная печь…
Поезд остановился, и в вагоне сразу запахло дымом. Послышались страшные крики за торцевой стенкой и шорох огня, похожий на шелест осиновых листьев. Женщины повскакивали, а некоторые лишь приподняли тяжелые головы и вновь окунулись в сон. Вдоль состава забегали, кто-то открыл и откатил дверь.
— Прыгайте!!
Женщины валом ринулись в дверной проем, закувыркались под высокий откос. Чьи-то руки вытолкнули мать Мелитину, и снежный вихрь, закружив, понес куда-то вниз. Она вскочила, сметая снег с лица, и увидела, что горит соседний вагон. Проламывая охваченные пламенем стены, оттуда прыгали живые факелы и, скатываясь, оставались неподвижными, словно дымящиеся головни разметанного костра. Мать Мелитина бросилась к ним и стала тушить на человеке шающую одежду. Но огонь, спрятавшись в ватнике, вырывался и вспыхивал вновь. Тогда она сорвала ватник, вытряхнула человека из огненной одежины. Человек закричал и пополз, вбуравливаясь в снег. Мать Мелитина подскочила к следующему, катающемуся как шар, но, обезумевший, он отбивался от нее руками и ногами, и пришлось навалиться на него телом, чтобы вдавить в снег. Выворачивая фуфайку, она стащила ее через голову, и человек затих, оказавшись голым.
В горящем вагоне оставались те, кто уже не мог прыгнуть. Женщины и охрана метали снег в огненное чрево, а от деревеньки за насыпью бежали люди с баграми и лопатами. Состав расцепили, паровоз откатил передние вагоны вместе с горящим, затем отцепили и его. Охваченный пламенем, он остался стоять на пути, словно огненный столп. Люди тушили снегом, но горячий ветер отметал легкий снег, и лишь комья его долетали, испуская клубы пара. Стенки вагона осыпались внутрь, и на глазах у обезумевших людей вагон превращался в костер на колесах, очерченный черной решеткой стального остова. Снег полетел гуще, пожар угас, задымился, и через несколько минут в морозное небо уперся радужный столб, свитый из черных, белых и сизых косм.
А мать Мелитина, сбивая огонь с очередного человека, вдруг глянула в его лицо и оглохла на миг. Разом оборвался ор и треск пламени, и в ушах зазвенел жаворонок. Перед ней был Андрей! Упав на колени, она подняла его голову, вглядываясь в обожженное лицо, однако охранники оттолкнули ее, схватили пострадавшего и понесли к вагонам.
— Куда?! — закричала она, устремляясь следом.
И наткнулась на мертвого, с обугленными ногами. Нет, вот Андрей! Вот он! Сгребая обгорелые лохмотья, она очистила лицо… Да это же Саша! Сашенька!!
— В вагон! Всем в вагон!! — кричал разгоряченный пожаром охранник, сталкивая женщин к вагону. Эшелон вновь сцепили, но черная прореха с дымным столбом зияла в его середине как пустая глазница.
Стрелки выхватили из рук матери Мелитины мертвого, потащили его волоком к сгоревшему вагону. А она, оглушенная, осталась стоять на снегу, усеянному черными обрывками тряпья, и жаворонок заливался над ее головой, будто серебряный колокольчик.
Потом налетел ветер и понес людей к составу. Белая поземка, смешанная с обгорелым тряпьем, потянулась, поползла над сугробами, и сломавшийся дымный колосс, прижатый небом, развеялся по земле.
— Доченька, возьми… Возьми, доченька…
Древняя старушка в нагольном полушубке подавала ей хлеб, завернутый в полотенце.
— По вагонам! — доносился суровый крик. Призывно свистел паровоз.
— Бери же, бери, страдалица, — старушка толкала хлеб в руки.
Мать Мелитина взяла его, прижала к груди и побрела к сгоревшему вагону, оставляя за собой дымный след: незаметно шаяла пола ватника. Но стрелки, загружающие мертвых в черное нутро вагона, оттолкнули ее, погнали на место. Через минуту эшелон вздрогнул, железный лязг и судорога пробежали от головы до хвоста, заскрипели, закричали промороженные рельсы. И лишь когда состав набрал скорость, укачивая возбужденных пассажиров, мать Мелитина пришла в себя, будто очнувшись от тяжкого сна. Она скинула ватник, затоптала тлеющую полу, и если бы не эта частичка огня, принесенная с пожара, и не черные, обожженные руки, ей бы так все и чудилось грезами. Однако темный ржаной каравай, испеченный на поду и обернутый холщовым полотенцем, как бы связывал явь и сон. И теперь наяву оставалось лишь исполнить то, что было обещано во сне…
Благословенна земля — Карелия!
И стоило жизнь свою беречь ради пути страдника, в края эти приведшего! Если есть на земле уголок, место милостью божьей — вот оно, ибо красоту такую не способно творить руками человеческими. Разве не сон, не видения чудные — храмы без крыльев, а парящие, без позолоты, а сверкающие? Вот где царство дерева, вечного, нетленного и всегда обновленного!
А сама земля? Худому глазу привидится, и пройти-то здесь нельзя, все камень, мхи да болота; тяжелым ногам и ступить некуда — больше воды, нежели суши. Омраченной душе покажется, будто Всемирный Потоп лишь вчера только схлынул и нельзя здесь еще жить человеку. Да, верно, земля эта от сотворения мира оставлена, какая есть, и не ходить по ней завещано — летать, ровно птице.
Но, свергнутые с небес, шли люди пешими. Гнали этап по буранной дороге от Медвежьей Горы на речку Повенчанка. Стадами шли «женихи» и «невесты», и венчали их не короной и молитвою — злобным матом да лаем собак. А то вздумается пастырям забаву устроить, погонят они мужскую колонну сквозь женскую — дорога узкая, не разминуться, — и начнется толкотня да бесстыдство, словно у скота. Одни женщины отбиваются из последних сил, другие же, напротив, кидаются мужикам на шеи. И мужики тоже всякие. А как сойдутся охотники с той и другой стороны — так бы сквозь землю провалиться, чтоб не смотреть, как скотинятся люди.
Мать Мелитина не одна шла — соединились втроем, взялись под руки, прижались плечами, словно товарки на гулянье, да так и прошли всю дорогу. В Медвежьей Горе, где сортировали этапы, увидела она инокиню среди мирских, протолкалась к ней, и обнялись они, как родные сестры. Тем временем третья их сама нашла, прибилась из другого эшелона, и не было более радостной встречи! Сестер звали мать Анастасия и ту, что помоложе всех, — мать Агнея. Она и впрямь агнцом была, умывалась слезами, жалась к матери Мелитине, словно защиты искала под крылом. Сестру же Анастасию мучила болезнь в суставах, и, ослабшая на этапе, она двигалась трудно, со скрипом в руках и ногах. Постояли они так, обнявшись, благословили друг друга — и будто силы прибавилось. Пока сортировали народ, пока гоняли его по загонам охрипшие от мата начальники, сестры молились лишь об одном — чтоб не разлучили их, не развели по разным местам. Однако женщин стабунили, собрав со всех этапов, и, на ночь глядя, повели метельной дорогой. Шли они сумерками, потом темной ночью брели невесть куда: дороги не видно, снег да лес кругом. Утомились сестры, а роздыха нет, и конца пути не видно.
— Не могу больше, — призналась сестра Анастасия. — Положите меня да руки сложите, умереть хочу.
— За веру, сестра, мучают, идти надо, — сказала мать Мелитина. — Коль мы не пойдем, как же народ-то за нами?..
Уж и солнце восстало над землей, и метель улеглась на заре, а они все брели, взявшись под руки. Сестра Агнея белее снега шла, последнюю кровинку высосала дорога, и голова падала временами на грудь, моталась по сторонам. Взяли ее сестры в середину, подперли плечами и повели.
— Помните, помните, — шептала мать Мелитина одеревеневшими губами. — За веру… Нас не ведут, мы сами, сами идем!
К полудню они вышли к реке Повенчанке, на которой стоял лагпункт. Но не увидели ни реки, ни людей, ни самого лагпункта. Растворилось перед женщинами черное жерло барака и поглотило их, насмерть измученных.
Сколько они проспали коротких северных дней и долгих ночей, одному Богу ведомо. Будто на Страшном суде, никто уже чисел в уме не держал; пробил час судный, и остановилось время. Очнулась мать Мелитина, огляделась — стены из неошкуренных бревен, низкие оконца со стеклом, вмазанном глиной, низкий потолок и кругом нагромождение нар в два яруса. Земля стояла твердо под ногами, свет низкого солнца неподвижно лежал на переплетении балок, однако этот непоколебимый покой укачивал страшнее, чем вагонная колыбель. Женщины стонали во сне, скрипели зубами., плакали и кричали от ломотья костей. Прислушавшись, мать Мелитина уловила сквозь звуки страстей тихий напек колыбельной и потянулась к нему. Протиснувшись через узкий проход к задней стене барака, она увидела молодую женщину, кормящую грудью ребенка, завернутого в солдатское одеяло. Озаренная солнцем, женщина напоминала мадонну с древней иконы, и все вокруг — безобразные, грубые нары, изнуренные тяжким сном люди, неошкуренные сучковатые стены, — все напитывалось светом и умилением; и даже низкий угрюмый потолок воздымался над головой матери и дитя, осиянный небесной лазурью. Медленно, чтобы не вспугнуть кормящую, мать Мелитина приблизилась к ней и, перекрестив обоих, заглянула в одеяльце…
